— Наконец-то! — Рахатов плавно наклонился и поцеловал холодную руку, с которой Женя заранее сняла перчатку. Серые глаза с мешковатыми веками смотрели пристально, а что надеялись они увидеть, Женя не понимала. — Вы замерзли? Пойдем ко мне? — заискивающе предложил он.

— Разве я опоздала? — Женя начала отвечать по порядку. — Нет, мне совсем не холодно. Мы же собирались только погулять? — Она улыбнулась, пытаясь смягчить твердость своего ответа. Но улыбка была неуместна.

— Я столько подчинялся вам… Ни одного свидания в жизни так не ждал… Вы приехали… Неужели…

Бессвязные слова кружились, толпились все теснее, громоздясь друг на друга…

Смотря себе под ноги, Женя усердно чертила носком сапога прямые линии и круги.

— Мы же договорились… Вы хотите сломать наши хрупкие отношения, нашу дружбу? — Она подняла голову, встретилась взглядом с Рахатовым и не выдержала тяжести, отвела глаза.

— Ну что же, если вы это так понимаете… — угрожал ей посторонний, холодный человек.

Женя увидела пропасть. Все туда рухнет: и телефонные разговоры, и их ожидание, и это счастливое состояние, сознание того, что ты не одна, что тебя любит такой известный, такой добрый человек… Вспомнилось, как в издательстве Рахатов подсел к неухоженному старику и после ритуальных «а помнишь…» — оказалось, что они вместе учились в Литинституте, — стал настойчиво допытываться, как он сейчас. Тот, словно стыдясь, признался, что не может достать коринфар для жены-сердечницы. Рахатов тут же, из предбанника Валерии, позвонил какой-то Танечке в аптекоуправление — телефон знал наизусть, видимо, от частого употребления, — да еще всучил бывшему однокашнику, не считая, всю пачку денег, что оказалась в его бумажнике.

Сердце Женино дрогнуло, бледное от холода и от страха лицо вспыхнуло румянцем, и она пошла на попятную:

— Вы так легко от меня отказываетесь?

— Да это же не я, а вы, — устало объяснил Рахатов.

— Я не понимаю, почему? — Она сделала еще один шаг назад.

— Что же тут непонятного? Вы меня отвергаете да еще заставляете что-то объяснять…

— Я?.. Отвергаю?..

Женя почувствовала, что причиняет Рахатову боль. Голос задетого самолюбия она еще не умела распознавать.

— Если женщина предлагает мужчине дружбу, значит, он ей безразличен… — Рахатов не подозревал, что это непреложное, на его взгляд, правило может быть кому-то неизвестно.

— Нет, нет, я совсем не это хотела сказать… — Женя судорожно искала слова, которые бы успокоили его. — Я люблю вас.

Рахатов недоверчиво посмотрел на нее. Он снова был поражен. Лишь в кино можно прокрутить пленку назад и посмотреть, как из руин один за другим взлетают куски и складываются в целый и невредимый дом.

Не дотрагиваясь друг до друга, они направились к новому корпусу, по широкой, покрытой ковром лестнице поднялись на второй этаж, вошли в его номер. Рахатов молча помог Жене снять пальто, повесил его на плечики. Пока он сам раздевался, Женя замерла у балконного окна. Во дворе, где они только что стояли, никого не было. А если их кто-нибудь видел? Теперь все равно…

Рахатов медленно повернул ее лицом к себе, стал гладить волосы и, шепча ласковые слова, какими успокаивают маленьких девочек, прижал ее к себе. В твердости, с какой он это сделал, была и нежность, и сила…

— …Знал, что мне с тобой хорошо будет, но такого не ожидал… И от себя не ожидал… Удивительная это вещь — тяготение двух людей друг к другу. Удивительная… Когда, конечно, это не просто влечение полов, а нечто гораздо большее. Любое прикосновение, дыхание, голос, даже молчание рядом — все становится радостью, все превращается в праздник, все волнует до глубины души. Я открыл тебя, и ты открыла меня. Открытие произошло, и тут же возникло огромное доверие. А это так важно! Я очень тебе верю, очень. В надежность твою, в твою настоящую, до последнего вздоха любовь, в твои слова, поступки, во всю тебя. И никакой иной радости кроме тебя у меня фактически нет. Знаешь, как мне хорошо от того, что у меня есть ты! Вот зовут меня к телефону, я иду порой чуточку озабоченный и хмурый, готовясь к какому-нибудь неприятному разговору… И вдруг ты!!! Знаешь, какая радость сразу вливается мне в душу! Голос у тебя звучит как самая лучшая музыка. Слушаю его, и все во мне успокаивается, приходит в гармонию. Дел у меня великое множество, я в них порой захлебываюсь, пускаю пузыри, но твоя нежность так согревает меня, так окрыляет мне душу… Умница моя глупенькая! Умница потому, что любишь меня, а глупенькая оттого, что занимаешься самоистязанием и самоедством…

Эта ласка утешила Женю. А огорчила ее будничность, с которой он слишком долго мылся в душе, тщательно одевался, с трудом попадая ногой в брюки, пил воду, ополаскивал стакан. Значит, все-таки не разочарован? О себе она не думала, все равно только так она могла сохранить отношения, без которых уже не могла обойтись. Оскорбительно это не было.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — Рахатов как будто очнулся, возник из небытия.

Женя кивнула головой, продолжая смотреть ему прямо в глаза.

— Вот бы держать тебя в инкрустированной шкатулке и вынимать, когда нужно… — Он не заметил эгоистичности своей мечты. — Давай чай пить.

Как надо теперь разговаривать? Ведь что-то должно измениться? Но Рахатов сделался всего-навсего внимательным хозяином, ненавязчиво следящим за тем, удобно ли его гостье, все ли угощения она попробовала, и Женя заговорила так, как будто она в очередной раз рассказывает ему по телефону свой день.

— Я боялась опоздать: еле вырвалась с работы. Уже верстка второго тома Кайсарова прошла, а мне вдруг объявляют: в собрание сочинений можно включать только то, что многократно издавалось.

— Что значит «многократно»? — Рахатов подался вперед и напрягся.

— Вот и я не поняла, и главный редактор, и даже директор. Звонили начальству, самое высокое в загранкомандировке, а поменьше тоже недоумевает. Полдня совещались, пока не решили, что «многократно» начинается с двух раз.

— Не понимаю, это что же, в собрание сочинений можно включать только те стихи, которые уже два раза печатались? Обязательно в книгах или можно в газетах или журналах? — забеспокоился Рахатов, как будто речь шла не о Кайсарове, а о нем.

— Вы бы еще спросили, надо ли с собой приносить веревку? Да с этим бороться надо! Зачем читателю собрание сочинений, устаревшее уже в день выхода?!

Столь болезненный интерес Рахатова к издательскому делу удивил Женю. И еще больше удивил его испуг. Столько книг выпустил, а все думает только о том, как бы увернуться от издательской махины, как будто это непредсказуемый механизм, в устройстве которого ему не разобраться! И пиетет к ней самой проскальзывает, очень неприятный. Как у владельца автомобиля к работнику станции техобслуживания. Но я-то могу лишь информировать и советовать.

— Женечка, вы мне теперь близкий человек, и вам я могу сказать… — Рахатов отошел к окну и промокнул лоб белоснежным платком.