Как-то и мы с Юрием заспорили, не был ли Потоп нарушением будущей Синайской заповеди не варить козленка в молоке матери его, или сама эта заповедь была дана Моисею в память, в подтверждение обетования, что другого потопа не будет. В конце концов помирились. Сошлись на том, что воды Потопа есть околоплодные воды уже нового, очищенного от греха человека. Начало его жизни на земле, день его сотворения – когда отошли воды.

При Ное землю залил не потоп вод, а собственное зло человека, которое земля больше не могла впитать. Господь предупреждал нас об этом, но поверил один Ной. Потом, когда поры земли раскрылись и мерзость, копившаяся от сотворения мира, вышла наружу, Ковчег милостью Божьей целый год плавал по страшному морю, и на нем никто не погиб. Дальше нам было обещано навсегда затворить поры земли, хотя неправда в мире и продолжала множиться. Помню, когда-то в письме из Рима дядя Петр писал: «Ты исповедуешься священнику, и когда он даст тебе поцеловать крест, Евангелие, подведет под епитрахиль и, перекрестив, скажет: отпускаются грехи рабу Божьему во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь, – это значит, что и новое твое зло Господь взял на себя, ему уже не излиться на землю».

Мы лили и лили потоки горя, слез, думали, всё уйдет, как в песок. Когда начался Потоп, испугались и из молитв, обращенных к Богу, на скорую руку соорудили Ковчег.

Кормчий согласен, что Красное море – потоп вод и огня. Нечистых оно поглотило, праведных спас Ковчег веры.

Исакиев рассказывал, что по одному с ним делу проходил другой палиндромист, Феофилактов, который наоборот, то есть справа налево, причем бегло, мог читать хоть целый час. Раньше, еще до переезда в Гомель, он использовал и собственной конструкции проекционную камеру: в ней луч, прежде чем попасть на экран, отражался от двух дополнительных зеркал, отчего любой текст выходил так, будто его сразу печатали справа налево. Из-за этого приспособления Феофилактова и арестовали, решили, что нашли шифровальный аппарат. Судили за измену родине, срок – пятнадцать лет.

Исакиев пишет, что арестованный в январе тридцать восьмого года и проходивший с ним по одному делу известный гомельский палиндромист Владимир Феофилактов уже на первом допросе начал давать показания. Сообщил следствию, что, как река Стикс – рубеж между миром живых и миром мертвых, Красное море – граница между зависимостью человека от человека и зависимостью человека от Бога. Второе и есть свобода. В его, Феофилактова, задачу входило убедить колеблющихся, что море мелкое, как в палиндроме идти можно и туда, и сюда. Но пока с тобой Бог, путь один. Это, несомненно, была работа на контрреволюцию.

Два берега Потопа – левый и правый. Считается, что Ной отплыл от греха и через год пристал к праведности, но у Исакиева в его «Потопе» ковчег делался чем-то вроде парома.

Казни водой (Потоп) и огнем (Содом и Гоморра). Вышедшие из бездны воды Потопа, то есть воды, не загасившие, наоборот, впитавшие в себя огонь, его жар. Они кипят, колобродят, пламя в них мечется, рвется наружу.

Кроме Ноева семейства, гибель всего потомства Адама, гибель египтян и переход евреев через Красное море «аки посуху», крещение Христа в Иордане – всё это обновление и очищение водой, оправдание ею тех, кому еще можно помочь, и сама вода для одних – искупление и спасение, для других – смерть, разверзшаяся бездна.

То, что ты слышал от Крума в Старице и что теперь тебе пишет Исакиев, мне уже знакомо. Недавно в Москве после четырнадцати лет лагерей объявился мой двоюродный брат Михаил Стависский, с которым я и раньше был дружен. Бо́льшую часть срока он отработал на воркутинских шахтах и, как и твой отец, вернулся с силикозом.

Несмотря на близкое родство, вы до ареста общались со Стависскими от случая к случаю, твоя мать их недолюбливала. Михаил был сыном американской коммунистки Нэнси Вудлак, которая попала в Москву в девятнадцатом году по линии Коминтерна и здесь вышла замуж за другого коминтерновца, Георгия Стависского, кстати, единственного из Гоголей, кто сразу поддержал новую власть. Оба они – и Георгий, и Нэнси – в тридцать седьмом году были расстреляны. Самого Михаила арестовали двумя годами позднее прямо посередине его медового месяца, но брак этот, как бы ни был он короток, спас ему жизнь.

Жена, зовут ее Тася, фамилия Рахатова, не только с ним не развелась – в необходимости этого шага ее настойчиво убеждали, – но и все полтора десятка лет каждый месяц (во время войны тоже) отправляла мужу посылки с едой и теплыми вещами. Давалось ей это нелегко. Зарплату Тася получала нищенскую – была редактором в издательстве «Водный транспорт». Пухленькая хохотушка, очень хорошенькая и с детства балованная (отец – начальник какого-то военно-конструкторского бюро), она после ареста мужа изменилась до неузнаваемости. Худая от недоедания, в одном и том же, неизвестно из чего перешитом платье, Тася сделалась пуглива. Ни с кем, кого они с Михаилом знали прежде, отношений она не поддерживала, вся ее жизнь была поделена между работой, стоянием в ГУЛАГовских очередях и церковью. Она не только ходила на службы, но и помогала по хозяйству священнику храма Пресвятой Богородицы в Казачьем переулке отцу Константину, человеку старому и много болеющему.

Мужа своего Тася все-таки дождалась и через год после его возвращения родила дочку, которую крестили под именем Анастасия. Однако сказать, что они хорошо ладят, трудно. Тася занимается дочкой, как и раньше, помогает отцу Константину, а Михаил живет отдельно, в большой светлой комнате на Сивцевом Вражке, которую у кого-то снимает. С женой и дочкой он проводит лишь часть субботы и воскресенье, но Тася, как кажется, тяготится и этим. В сущности, ему предоставлена полная свобода, и он, не чинясь, ею пользуется. Добирая недоданное, почти на каждую ночь водит к себе новенькую пэтэушницу, в остальном тоже живет, как считает нужным.

Человек очень музыкальный, он благодаря матери не просто знал английский язык на равных с русским, но и перенял выговор хорошей бостонской школы, которую Нэнси в свое время окончила. Сейчас людей с такой подготовкой мало, и Стависский нарасхват. Несмотря на судимость, его, в нарушение всех инструкций, взяли работать переводчиком в ТАСС и на радио. Занимается он синхроном, что щедро оплачивается. В общем, денег хватает на всех – на него самого, и на Тасю с дочкой, и на покровительство целой группе поэтов-палиндромистов, с которыми он сошелся после возвращения из лагеря. Михаил эстет, одевается с иголочки, любит всё красивое и изящное, в частности, с удовольствием устраивает званые приемы. Этим, но и не только, он мне напоминает твоего Костицына. Поэты, над которыми Михаил шефствует, когда они совсем на мели, и подбрасывает им денег, известны как «очаковская группа». В последние пару лет их официальный день сбора у Михаила – четверг.