Слова чересчур разные; когда ставишь их рядом, они чужие друг другу. Сколько ни убеждай, осадок этот никуда не девается. Родственность звучания, вообще родственность лишь в палиндромах. Только в них та волна, что организует пространство, не дает ему распасться на части. Те интимные отношения слов, по которым мы давно томимся.

Будущее за языком палиндрома. Ему по плечу любые испытания. Верю, его не сломает и Апокалипсис.

Что же до формы, рифмы, размера, прочих тонкостей строфики, то сонеты, стансы и катрены, дактили, амфибрахии и александрийский стих не более чем вериги, епитимьи, которые поэт сам на себя накладывает. Конечно, плохо, если они так давят, что не дают дышать, но если их вовсе не замечаешь, если в строках совсем нет затрудненности речи, тебе никогда и никого не отмолить. Без страдания нет искупления. Палиндромисты среди поэтов даже не пустынники, если они на кого и похожи, то на Симеона Столпника.

Палиндром тоталитарен. Но тут же уязвим, слаб, непрочен. Заменишь в нем ё на е, и он сделается нем, тихо уйдет.

Так же тоталитарен и канон. Вообще всё, что рождено страхом человека перед самим собой. Это не борьба хорошего с лучшим, а плохого с еще худшим.

Люди слишком разные. Чтобы никого не испугать, не оттолкнуть, Господь даже веру каждому дает по его силам.

Господь в ужасе от нас, от нашей способности превращать любое добро во зло, тем не менее Он ни в ком и ничего не ломает, терпеливо ждет, верит, что однажды человек одумается.

Что Ветхий, что Новый Завет – всё путь с редкими рывками вперед и бесчисленными отступлениями. И мы, в которых страха больше, чем надежды. А канон – нечто вроде «ни шагу назад». Этакий заградотряд.

Мало доверяя земным властям, люди испокон века требовали письменных законов и, получив их, со смирением подчинялись. С Богом, как кажется, дело иное. Вера, что в Заповедях, что в каноне, меня не утешает. Во времени, когда человек просто говорил с Всевышним, было больше правды.

«Синопсис» у дяди Оскара есть. Послал еще из Старицы. С тех пор переписываемся регулярно. Половина того, что знаю о Сойменке, – от Станицына.

Сониного деда, конечно, знаю. Ребенком не раз бывал в его мастерской. В отличие от других взрослых, он ничего не скрывал, не прятал. Обычно, что человек думает, так сразу не скажешь, а тут на холсте была видна каждая его мысль. С тех пор как я вышел из лагеря, мы переписываемся. Он писал мне и в Старицу, и в Москву, хотя реже, пишет и сюда, в Казахстан.

Курск. В городе в тринадцатом году, прямо перед войной, построили большой цирк. Горожане от идущих там представлений в восторге. Отступают немцы или наступают, билетов не достать. И теперь, когда Гражданская война и белые почем зря режут красных, а красные – белых, цирк не теряет популярности. Власть меняется каждые несколько месяцев, иногда и чаще, но чьи бы войска ни стояли в городе, цирк любят все, и все ему рады. Конечно, кто контролирует город, понять можно.

При белых в шапито гвоздь программы – схватки борцов-классиков, и арена официально именуется «Ареной борьбы сил добра и зла». Когда придут красные, она станет называться ареной «имени классовой борьбы» и предварять представление будет лекция на ту же тему. Но пока в городе белые. Борцы-классики: в черном трико – нечисть (они обычно из пленных красноармейцев), в белом – ангелы, а то и сам Христос. Одна пара сменяет другую, но все подобраны так, что добро уверенно побеждает зло. Впрочем, зрители всё равно довольны, ведь главный вопрос о жизни и смерти дан им на откуп. Как в римском амфитеатре, без тени сомнения они опускают вниз большой палец, и проигравший схватку большевик приговорен к расстрелу.

Когда в город войдут красные, старые декорации сломают. По сути всё то же самое, но антураж другой. На арене красные и белые идут стенка на стенку. Последние – из пленных деникинцев. Они измождены, ко всему безразличны, знают, что, даже если паче чаяния победят, зрители тем же опущенным вниз пальцем вынесут им расстрельный приговор. Красные свежи и хорошо накормлены, в их успехе никто не сомневается. Раньше билеты продавали за деньги, выменивали на хлеб, на сахар, теперь их распределяют по заводам, фабрикам и железнодорожным депо. Так что поддержка зала красным обеспечена. Вдобавок, чтобы не было неожиданностей, у красных под бинтами свинчатки, и зрители кричат от восторга, когда они добивают тех, кто лежит на посыпанной опилками арене. Впрочем, для белых это лучший исход. Дело в том, что прямо под ареной подвал, где деникинцев и расстреливают. На небольшую, сделанную в железнодорожных мастерских тележку одного за другим кидают раненых и сталкивают вниз. Радиус круга, по которому уложены рельсы, мал и быстро сужается, оттого колеса едут с адским скрежетом. Благодаря расставленным зеркалам, зрителям видно, как тележка, разгоняясь, входит в штопор. Так же хорошо будет виден и расстрел.

В Курске в сильный дождь мы сидели под куполом цирка-шапито и смотрели, как стенка на стенку дерутся белые и красные. Потом на арене их сменили лошадки в изукрашенной сбруе и с плюмажами: подобно нам, они бегали и бегали по кругу.

Я рассказал кормчему о Курске, и он ответил, что те, кто строил цирк, решили, что уж лучше бегать по кругу, чем через Красное море, из Египта в Землю Обетованную и снова через Красное море – обратно в Египет.

А я убежден, что бои стенка на стенку, которые с восемнадцатого по двадцать первый год раз в неделю проводились на сцене Курского цирка, были прообразом решающей схватки сил добра и зла.

Когда-то Оскар Станицын входил в обойму, был обласкан. Из того, что он сделал в двадцатые годы, все выделяют серию картин «Рабочий класс при коммунизме». Ею проиллюстрировано третье издание книги «Трудовые установки» знаменитого теоретика пролетарского труда Алексея Гастева. Работы вполне футуристические, в то же время видно, сколь много Оскар взял из иконописи и техники витражей. Картины не просто лучисты и лучезарны – рабочие на них как бы светятся изнутри. Они похожи на уличные фонари. Плоть – матовое стекло, а за ним, будто свечи, непорочные души. Перед рабочими – маслянистые, лоснящиеся тела станков и машин. Мастеровые тянут к ним руки, смотрят, как на возлюбленных, как жених на невесту. Французская газета «Либерасьон» после Парижской выставки, на которой в числе других экспонировались и эти работы, отмечала удачно подобранный колорит – что лица, что тела пролетариев нежно-розовые, иногда зеленоватых тонов, – и композицию.