Прогоняю и смотрю на Джима Хепсобу: от него исходит безмятежная энергия, которую я мог бы сейчас с пользой перенять. Беру у Джима его покой; вхожу в горное, величественное прибежище его сердца. Туман немного рассеивается; по крайней мере, я могу идти.

Осталось разобраться с дверью. Одно название, а не дверь. По изначальному замыслу она не должна была пускать к алкоголю страждущих, а не удерживать внутри военнопленных. (Боль в руке умеренно смертельная. Я мысленно приникаю к образу Джима Хепсобы и окидываю взглядом символизирующую его могучую гору. С горы бегут ручьи. Холодные чистые ручьи. Я окунаю руку в один из них и наделяю себя хепсобской силой. Хепсобической? Хепсобианской? Или покороче – хепсобовой? Часть меня увлекается этими бесспорно важными рассуждениями – и пусть, если тем временем она не чувствует боли.) Итак. Будь у меня шпилька и разбирайся я в замках, непременно вызволил бы нас из плена. Можно выбить дверь ногой, но на шум сбегутся нежеланные гости. Я прокручиваю в голове разные варианты действий, когда замечаю, что Ли отчаянно и с растущим раздражением (что довольно несправедливо) пытается привлечь мое внимание. Подхожу.

– Поверни ручку! – говорит она, и я хочу возразить, что дверь-то они точно заперли, но сперва все же поворачиваю ручку. Дверь открывается.

Выходит, гнев Ли я вполне заслужил. К хепсобической силе добавляю Лиину (вот проклятие с этими притяжетельными!) проницательность. Проницабельность. Ой-ой-ой. Гляжу на Ли. Она бешено улыбается, одновременно умоляя и подбадривая. Я влюбляюсь еще сильнее, а потом выхожу в смежную комнату – это подсобка бара. Слышно, как за углом кто-то мешает себе коктейль. Если это мартини, он его убивает. Варвар. (Означает «бородатый». Любопытно, что в древности слово не несло оскорбительного оттенка. Римляне усвоили, что бородачи губительны, как гладий, и им просто нравилось подчеркивать отличие гладко выбритых от волосатых… Звучит как-то непристойно. Бритые? Да, в самом деле. Ммм.)

Я гоню от себя эти мысли и простираю сообразительность Ли в сторону бармена. Судя по звуку шагов, это мужчина. Даже не видя его, я узнаю Карсвилля – нового опасного Карсвилля с повышенной харизмой. Выглядываю из-за угла. Он стоит спиной ко мне и зверски, как Джеймс Бонд, измывается над дешевым шейкером, готовя самый водянистый мартини в истории этого аэропорта. На лице никаких следов драки, и вообще он не похож на человека, час назад бившегося за свою жизнь. Ни мучительных гримас, ни медлительности, ни охов. Он заканчивает смешивать коктейль и выливает его в бокал, расплескивая чуть не половину. Я резко отскакиваю за стену, когда он перепрыгивает через стойку, на долю секунды повернувшись в мою сторону, и крутится на заднице, точно здесь какой-нибудь шикарный пентхаус, а не военный аэродром. Меня он не заметит, можно не бояться. Его внимание полностью сосредоточено на зрителях: «Привет, красотки, меня зовут Бен!» Никаких красоток здесь нет. Они существут только у него в голове. (Бритой, несомненно. Ой-ой. Хепсоба. На горе растет дремучий лес и водятся медведи. Большие могучие звери. Они затаились и ждут. Да.) Карсвилль легкой поступью подходит к Кемнер и остальным в дальнем углу зала. Посередине стоят два охранника. Даже тут они начеку. Мандраж, ага. Опять пригибаюсь, глядя, как мартини капает на пол.

И тут я сознаю, что кто-то вскрыл конверт с моей молитвой и предпринял меры, пусть незначительные, чтобы меня спасти. Хвала Бену Карсвиллю, идиоту и извергу, ведь он – ангел Божий, хотя и не догадывается об этом. На уровне моих глаз, рядом с кассой, лежит молоток. Я на миг задаюсь вопросом, зачем он тут – для борьбы с нерадивыми клиентами или для вправления мозгов кассовому аппарату, но даже мне это сейчас не важно. Важно другое: если я смогу взять его и вернуться незамеченным, он станет хорошим подспорьем в изучении новой для меня профессиональной сферы – как-убраться-отсюда-к-чертям-логии. Я ползу на карачках, протягивая правую руку к молотку. От каждого движения поднимается грохот, словно звонит колокол на пожарной каланче, и я не могу понять, почему никто его не слышит. От малейших толчков в моем левом глазу вспыхивает голубая искра – почему-то в него отдается боль из руки. Я тянусь за молотком и из любопытства допускаю роковую ошибку: открываю холодильник. Оттуда на меня смотрят девять пар глаз. Кемнер держит здесь запасные головы, чтобы всегда было чем украсить трон. До тех пор они покоятся в бумажных тарелках. Солдаты ООН и, возможно, гражданский врач. Я умудряюсь не стравить, тихонько закрываю холодильник и заглядываю в собственные глаза, отраженные в зеркальной дверце. Вид у меня чудовищный, что неудивительно. Я похож на тех бедняг из холодильника. На поверхности дверцы есть маленькая вмятина, от которой мое лицо смешно корчится, когда я шевелю головой. Вдруг замечаю, что я не один. Для меня это большое потрясение.

Надо мной чья-то голова, вернее, не совсем голова. Противогаз. Он торчит из дыры в потолке. Плохие ребята его не видят, потому что над баром есть навес с надписью «Катири-кола» (за шрифт можно привлечь кого-нибудь к суду). Не-голова держится на широких плечах в оранжевой тюремной робе с капюшоном. Капюшон поднят. За мной шпионит оранжевый человек! Оранжеголовые шпионы! Кажется, есть даже песенка про человека с оранжевой головой. Увы, мелодию я забыл. Тихонько пытаюсь ее напеть, так чтобы солдаты Кемнер меня не услышали и не убили. Ла-ди-дам… Ой-ой. Оранжевый человек – мужчина, на шее видна щетина, и я чую его запах – умудряется принять встревоженный вид. У него неплохо получается, если учесть, что он без лица. Наверное, дело в позе. Старый добрый язык тела млекопитающих работает даже вверх ногами. Я перестаю мычать. Ли и Хепсоба во мне твердо убеждены, что сейчас не время для пения. Человек в противогазе окидывает меня взглядом, я тоже смотрю в его линзы, но ничего толком не вижу. (Хотя, надо отметить, у него между маской и капюшоном запеклась кровь, да и двигается он с трудом – стало быть, ранен. Возможно, мне лучше не видеть того, что под противогазом.)

Глазею на оранжевую голову. Интересно, она размышляет над тем, как меня сдать? Попробовать ее уничтожить? Нет-нет. Ведь это тайный враг Кемнер, хитрый и коварный, которого тут все боятся. О да. Машущий человек с дороги, который пытался нас сюда не пустить. Ладно хоть не говорит назидательно, что предупреждал. Вообще-то он ничего не говорит, этот молчаливый оранжеголовый в противогазе. Мы смотрим друг на друга. Я напеваю, но только мысленно. Опять доносится его запах, и на этот раз я чую кровь и что-то сладкое. Гангрена, стало быть. Оранжевый человек видит, как я скривился, и кивает. «Недолго осталось».

Затем он начинает водить пальцем по потолку. Кружок. Кружок. Две палочки, между ними еще одна. Он говорит иероглифами. Ни черта не понимаю. Кружочек. Палочки. План наступления? Часы? Красивый цветок? Шевелю мозгами. А! Кружок, кружок, палочки! ООН! Значит, это солдат. Попал в плен, но будет сражаться до последнего, потому что Кемнер засунула его друзей в холодильник.

У Кемнер есть оранжевый враг, ну или, по крайней мере, оранжевый не-друг. Это означает, что у меня появился оранжевый возможно-друг. Он мне подмигнул? Вполне вероятно. Хочется встать и заглянуть ему в глаза. Тут оранжевый показывает мне обе руки. (Как он там вообще держится? Может, ему помогают оранжевые друзья? Или он зацепился ногами. Наверно, у него длинные оранжевые пальцы. Фу.) Стучит себя по запястью, как бы показывая на часы, и снова поднимает обе руки, разводя пальцы в стороны. Десять. Десять минут? Десять секунд? Десять часов? Если так, то по какому времени – зулусскому или местному? Оранжевый втягивается обратно на чердак, в воздухопровод или что у них там сверху. Я остаюсь наедине с молотком, как вдруг слышу, что к бару идет человек. Я слишком долго пялился на оранжевого. Теперь мне надо действовать быстро – так, будто я не ранен. Может, в этом вся соль? Беги быстро, как борзая! Прямо сейчас. Да. Сейчас.