Тоути поднял на него взгляд.

– Отец?..

Преподобный Йоун успел подхватить падающего сына.

* * *

Дни становятся короче. Теперь времени хватает на все, даже с избытком, и потому семейство из Корнсау отправилось в церковь, чтобы убить темные докучные часы воскресного утра. Горы засыпаны снегом, а вода в поилке для скота прошлой ночью покрылась льдом. Йоун велел Бьярни разбить ее молотком, и теперь мы втроем – Йоун, Бьярни и я – ждем, когда вернутся из церкви остальные.

Куда мог подеваться преподобный? Я не видела его много дней. Мне думалось, что он непременно приедет на мой день рождения – ведь он видел дату в приходской книге, – однако этот день настал и миновал, и я ни словом не посмела обмолвиться о нем хозяевам Корнсау. Теперь один за другим уходят и ноябрьские дни, а преподобный все не приезжает, ни письма от него, ни весточки, которая могла бы поддержать меня. Стейна спросила, не думаю ли я, что преподобного удерживает дома непогода – неделю назад был такой буран, что нас едва не завалило снегом. Быть может, преподобный целиком поглощен своими пасторскими обязанностями, объезжает сейчас собственную паству с приходскими книгами, записывает бесчисленные имена, чтобы они остались в памяти потомков. Или, может быть, ему надоели мои рассказы; может быть, какие-то мои слова убедили его, что я виновна, что меня следует отвергнуть и покарать. К тому же я безбожница. Я отвлекаю его от христианского образа мыслей, заставляю сомневаться в любви Господней. А может, Блёндаль снова вызвал его, приказал больше меня не слушать. Так или иначе, это жестоко – бросить меня без предупреждения, не пообещав вернуться. Без посещений преподобного дни кажутся длиннее, хотя свет и бежит из наших краев, точно пес, которого отодрали плетью. Дел у меня все меньше и меньше, и бесплодное ожидание поглощает все мое существо. Заскрипит ли снаружи снег под ногами, кашлянут ли в коридоре – я тут же вскидываюсь, решив, что сейчас появится преподобный. Но нет – это вернулись слуги, задав ввечеру корм скоту, это Маргрьет сплевывает мокроту в носовой платок.

Ожидание так измучило меня, что я начинаю желать смерти. Отчего бы этому не случиться прямо сейчас? Отчего бы не взять топор и не разделаться со мной прямо здесь, на хуторе? Это мог бы сделать Бьярни. Или Гвюндмюндур. Или любой из здешних мужчин. Видит Бог, они бы наверняка с радостью ткнули меня лицом в снег и снесли бы мне голову безо всяких церемоний, без священника или судьи. Если уж меня собираются убить – отчего бы не совершить убийство сейчас, сию минуту, и наконец покончить с этим делом?

Это все Блёндаль. Он хочет измучить меня ожиданием, прежде чем подставить мою шею под топор. Хочет, чтобы я сломалась, он – изверг и потому отнимает единственное утешение, которое осталось у меня в мире. Отнимает Тоути и принуждает меня бессмысленно следить за тем, как течет время. Какой жестокий дар – дать мне столько времени на то, чтобы проститься с жизнью. Почему мне не скажут, когда, в какой день я должна умереть? Быть может, это случится завтра – а преподобного не будет рядом, чтобы мне помочь. Почему он не приезжает?

Меня угнетает эта бесповоротность. Смертный приговор вкупе с серыми буднями хуторской жизни терзает сердце, точно острый нож. Возможно, было бы лучше, если бы меня оставили в Стоура-Борге. Я могла бы умереть от истощения. Обросла бы коростой грязи, насквозь пропиталась холодом и безнадежностью, и моя плоть, ощутив неминуемость смерти, сама бы охотно рассталась с этим миром. Все лучше, чем снежным днем праздно мотать шерсть, дожидаясь, пока кто-нибудь меня убьет.

Быть может, в следующее воскресенье я попрошусь пойти с Маргрьет в церковь. Для чего еще Бог, как не для того, чтобы отвлечься от той трясины, в которой мы погрязли? Все мы – жертвы кораблекрушения, выброшенные на зыбучие пески нищеты. Когда я вообще в последний раз посещала церковь? Уж верно не в те времена, когда жила в Идлугастадире. Скорее всего – в Гейтаскарде, вместе с другими слугами. Мы прибывали туда верхом и за церковной стеной переодевались в лучшую свою одежду, и холодный утренний ветер щипал нас за голые ноги, покуда мы, отряхнувшись от конского волоса, торопливо натягивали свои наряды. Мне не хватает душного тепла и тесноты, чихания, кашля и хныканья маленьких детей. Я хочу, чтобы голос священника журчал, омывая мой слух, – просто ради того, чтобы внимать его журчанию. Вот так я в детстве, когда меня нанимали на хутора по ту сторону реки подмывать обделавшихся младенцев и стирать белье с золой и жиром, сбегала в церковь, чтобы ощутить себя частицей некоего целого. Очиститься.

Возможно, все обернулось бы иначе, если бы Натан дозволял мне посещать церковь в Тьёрне. Я могла бы там с кем-нибудь сдружиться. Познакомиться с какой-нибудь семьей и обратиться к ним за помощью – потом, когда все пошло кувырком. С хозяевами других хуторов, к которым я могла бы наняться. Но Натан не пускал меня в церковь, и не было у меня ни другого друга, ни огонька, чтобы идти на него через зимнюю пустошь.

Быть может, мы с Роусой и подружились бы, если бы свели знакомство иным образом. Натан всегда говорил, что у нас с ней сходства столько же, сколько у лебедя с вороном, однако он ошибался. Прежде всего мы обе любили его. И, кроме того, что бы я там ни говорила преподобному, душа моя от стихов Роусы вспыхивала, точно сухая стружка, и пламя это освещало меня изнутри. Натан всегда любил ее. Да и разве могло быть иначе? Ее стихи превращали людей в живые светильники.

Мы с ней так и не поняли друг друга, хотя Роуса была виновата в этом ничуть не меньше меня самой. В первую же нашу встречу она ясно дала понять, что мы враги. Однажды летним вечером она возникла как призрак в бадстове Идлугастадира. Никто не слышал ее шагов, не слышал, как открылась входная дверь. Она просто возникла на пороге, держа на руках маленькую дочку. С ног до головы она была одета в черное, и на этом мрачном фоне ее светлая кожа, казалось, излучала сияние. Сигга всегда говорила, что Роуса похожа на ангела, но только тем вечером мне подумалось, что вид у этого ангела усталый, словно он утратил вкус к жизни.

Мне было известно о Роусе намного больше, чем ей обо мне.

– Она чудесная женщина, – сказал как-то Натан, и эти слова болезненно задели чувствительную струнку моей души. – Превосходная повитуха и несравненный скальд.

Натан был отцом ее ребенка! Эта дочь Роусы унаследовала его проницательный взгляд, не упускавший ни единой мелочи! Однако Натан успокоил меня. «Она давила на меня, – сказал Натан. – Она хотела, чтобы я всегда жил с ней и ее мужем. Но мне необходимо было создать собственную жизнь. И я это сделал. Вот он – мой хутор. Моя независимость».

Он уверил меня, что посылал Роусе письма, в которых говорилось, что она ему больше не нужна. Что его любовь ко мне затмила чувство, которое он питал к Роусе. Ему нравилось, что я – внебрачный ребенок, нищенка, служанка. «Все, что у тебя есть, тебе пришлось брать с боем, – говорил он. – Ты хватаешь жизнь за горло, Агнес. Ты не такая, как Роуса».

И вот настал тот летний вечер, когда Роуса возникла на пороге, держа на руках их дочь, – и лицо Натана осветилось.