— Вейз мир, — сказал Яков.

Подозрение падало на него с самого начала. Еще до похорон расползлись по городу слухи, что «истинный преступник, виновный в убийстве мальчика, исповедует иудейскую веру». Подозрение против Якова Бока «нашло себе подтверждение на предварительном следствии, коим установлено», что он: во-первых, будучи иудеем, прикрывался ложным именем и проживал в Лукьяновском, то есть округе, где особым указом запрещено проживать лицам иудейского вероисповедания, за исключением купцов первой гильдии и немногих заслуженных лиц свободных профессий. Во-вторых, назвавшись русским именем некоего Якова Ивановича Дологушева преследовал своими ухаживаниями Зинаиду Николаевну, дочь Николая Максимовича Лебедева, и даже пытался силой овладеть ею. «К счастью, она пресекла его низкие посягательства». В-третьих, Яков Бок подозревался другими работниками кирпичного завода, в особенности «проницательным десятником Прошко», в систематическом хищении средств, принадлежавших хозяину предприятия Николаю Максимовичу Лебедеву. В-четвертых, дворник Скобелев, десятник Прошко и «другие свидетели» неоднократно видели, как он гонялся за мальчиками во дворе завода возле печей. Там были Вася Шишковский, Андрей Хототов, ныне погибший Женя Голов, дети еще меньше, и все притом мальчики. И в-пятых, за Женей Головым однажды, поздно вечером, на кладбище, гонялся тот же Яков Бок, «сжимая в руке острый плотничий нож». Испуганный ребенок все рассказал своей матери. В жилище Бока над конюшней полиция обнаружила мешок с инструментами, содержавший «окровавленные шила и ножи». Несколько окровавленных тряпок были также найдены у него в помещении.

Мастер вздыхал и читал дальше.

«В довершение вышеозначенных улик, как свидетельствовала Марфа Голова, Женя ей жаловался, что Бок преследовал его своими сексуальными домогательствами и боялся, что мальчик на него донесет в полицию». «Женя, умный и сообразительный мальчик», выслеживал Бока «в некоторых случаях» и обнаружил, что тот «встречается с шайкой других иудеев, жуликов, взломщиков и прочих подонков общества в подвале синагоги». По свидетельству матери, ее сын грозился донести об этой преступной деятельности в полицию. Более того, Вася Шишковский и Женя Голов «по-мальчишески» злили Бока, бросаясь в него камнями и высмеивая его национальность, и он решил им отомстить. «Женя Голов, к великому своему несчастью, попал в грязные руки Бока, и великое счастье Васи Шишковского, что он избег этой страшной судьбы».

Он поспешно бежал глазами по той части, где он убивает мальчика. («Скобелев свидетельствует, что видел, как Бок нес в руках большой извивающийся мешок, формой похожий на человеческое тело, вверх по ступеням к себе в помещение. И там, по неоспоримым свидетельствам, мальчик подвергся пыткам и был потом убит Яковом Боком, возможно, с помощью одного или двух своих единоверцев».) «Будучи в тюрьме, — далее повествовала бумага, — вышеозначенный Яков Бок пытался повлиять на фальшивомонетчика Гронфейна, друга и единоверца, дабы тот подкупил Марфу Голову, с тем чтобы она не свидетельствовала против него. Денежную сумму, предназначавшуюся на это дело, предполагалось собрать по подписке в еврейской общине в черте оседлости. Другая сумма, в 40000 рублей, позже была предложена непосредственно Марфе Головой с тем, что она тайно покинет Россию через границу с Австро-Венгрией, но Марфа Голова с негодованием отказалась».

Последний абзац гласил: «Вследствие всего вышеозначенного, судебный следователь, прокурор и председатель Киевского губернского суда пришли к единому согласованному выводу, положенному в основу судебного обвинения от сего дня, что Яков Бок, иудейского вероисповедания, преднамеренно, с целью замучить и убить, заколол до смерти Евгения Голова, двенадцати лет, единственного и любимого сына Марфы Владимировны Головой, по вышеуказанным причинам, а именно — движимый необузданной жаждой отомстить невинному ребенку, который обнаружил его участие в преступной шайке. Однако при столь редкостной низости и жестокости преступления можно предполагать и наличие иных, привходящих мотивов. Лишь злодей с извращенной садистической психологией мог осуществить столь неестественный, чудовищный замысел и пойти на такое гнусное дело».

Обвинительный акт подписали Ефим Балык, судебный следователь; В.Г. Грубешов, прокурор; и П.Ф. Фурманов, председатель Верховного суда.

Дочитав до конца, Яков сжал руками гудящую, раскалывающуюся голову. У него разболелись глаза — будто из песка, из клея пришлось извлекать каждое слово, — но он все перечел снова, с растущим удивлением, сам себе не веря. Куда подевалось обвинение в ритуальном убийстве? Каждую страницу поднося к мелеющему свету, он тщился его отыскать. Такого обвинения не было. Все, что касалось ритуального убийства, хоть на него намекалось, к нему шло, под конец исчезало куда-то. И евреи стали иудеями. Почему? Единственная причина, до какой он мог додуматься, — ритуального убийства они не могут доказать. А если они не могут его доказать — что они могут доказать? Не эти же идиотские выдумки, смехотворные, пакостные, отчасти выдернутые прямо из сумасшедшего письма этой Марфы. Ничего они не могут доказать, он думал, вот почему они продержали меня в одиночке чуть не два года. Они знают, что мальчика убила мать со своим любовником. Но куда же деваться от этой тоски? С такими уликами, он думал, никогда они не повезут меня в суд. По слабости обвинения видно — доводить дело до суда они и не собираются.

Но как-никак это обвинительный акт, и теперь, может быть, мне позволят увидеть адвоката, так он думал, но тут появился в камере смотритель и потребовал бумаги обратно.

— Вы не поверите, Бок, но произошла служебная ошибка. Мне следовало ознакомиться с заключением прежде, чем показать его вам.

Они боятся суда, думал мастер горько, когда смотритель ушел. Может быть, люди уже интересуются, когда же суд. А им это действует на нервы. Жить буду, дождусь: рано или поздно им прикажут меня судить. Пусть не Николай Второй, ну так Николай Третий.

4

С него сняли цепи, позволили вволю лежать на дощатой постели без всяких колодок или ходить по камере, и он ничего не понимал и сначала мучился от возбуждения. Яков хромал по камере, но больше он лежал, глубоко дыша, на постели. «То ли новый обвинительный акт будет, то ли скоро суд?» — он спрашивал у Бережинского, но стражник не мог ответить. Как-то утром мастера слегка подстригли, расчесали ему бороду. Цирюльник, украдкой косясь на пожелтелую фотографию в кармане халата, выкладывал локоны у него над ушами. Потом его переодели во все стираное, дали вымыть с мылом лицо и руки и повели в канцелярию смотрителя.

Бережинский вытолкал его в коридор и велел поторапливаться, но заключенный ковылял кое-как и то и дело останавливался, чтобы перевести дух. Стражник толкал мастера прикладом в спину, тот делал рывок, потом снова еле ковылял. И думал уже о том, как бы добраться обратно до камеры.

— Здесь ваша жена, — сказал смотритель Грижитской. — Вы можете с ней увидеться в помещении для свиданий. Будет присутствовать часовой, так что не надейтесь ни на какие поблажки.

Он был поражен, не верил, нет, это неправда, они нарочно его обманывают, хотят усугубить его пытку. Но он посмотрел на смотрителя, на стражника, и он поверил, и задохнулся, будто огонь обжег ему легкие.