долетал до их ушей, поскольку они направлялись в заднюю часть дома.

— Без роскоши, конечно, — заметил Джеймс, открывая дверь, — но хозяин уверяет, что это лучшая комната в гостинице.

Он провел ее внутрь, по-прежнему держа за руку, а когда закрыл дверь, Феба обернулась к нему.

— Мне показалось, что вы сняли себе отдельный номер.

Его трость с громким стуком упала на пол, а он взял Фебу за другую руку и привлек к себе.

— Я сказал хозяину, что произошла ошибка и вторая комната нам не нужна.

— Ах, как я рада!

Феба обхватила ладонями его лицо и чуть пригнула голову, чтобы добраться до губ. В этот поцелуй она вложила всю страсть, все отчаяние. Она так его хотела — сейчас и навсегда.

— Феба, — со стоном произнес он, едва отдышавшись от поцелуя.

Она никогда не слышала, чтобы у него был такой низкий голос! А когда он внезапно подхватил ее на руки и мир закружился, Феба обняла его за плечи. Вот он и опустил ее на мягкую поверхность — она догадалась, что это, должно быть, кровать, — и она села на самый край, свесив ноги.

— Джеймс? — гадая, что он задумал, окликнула Феба.

Джеймс начал было расшнуровывать ее корсаж, но терпение ему, по-видимому, изменило, и он ухватился за юбки, обеими руками провел вверх по ее ногам, по шелковым чулкам и голой коже бедер.

— Знаете, что я чувствовал, когда в ту ночь снимал с вас туфли и чулки? — спросил он вкрадчиво.

Феба, расстегивая крючки корсажа, замерла при звуке его голоса, а его руки тем временем добрались до развилки бедер, пальцы пробрались к пушистому кудрявому холмику.

— Я был так близко от этого, но не мог увидеть, не мог потрогать.

— О-о! — Феба осознала, что теперь-то он отлично видит ее всю, раскинувшуюся перед ним, как подношение языческому богу.

— Расстегните корсаж и корсет: хочу видеть все.

Ахнув, она подчинилась. Мысль, что он смотрит на нее, обнаженную, странно волновала ее. Она развела в стороны половинки корсажа и корсета, распустила завязки сорочки и спустила ее под грудь. От прохладного воздуха соски напряглись и затвердели, его настойчивые руки опрокинули ее на спину, широко раздвинув ноги.

— Какая ты красивая! — промурлыкал Джеймс, и Феба почувствовала, как его пальцы начали осторожно поглаживать ее складки. — Вам нравится? Так хорошо? — Услышала она его шепот.

— Да, очень.

Его палец принялся описывать круги, продвигаясь ко входу в ее тело.

— Здесь влажно и скользко. Вы готовы принять меня.

Его руки оставили ее тело, и Феба замерла, затаив дыхание. От ночного воздуха обнаженная кожа покрылась мурашками. Она услышала шорох одежды — и вдруг он оказался на ней и без предисловий вонзился в нее.

От неожиданности Феба вскрикнула, а он медленно вышел из нее и вонзился еще раз, потом так же еще — и вдруг остановился, прошептав ей на ухо:

— Я мечтал об этом весь день в этой чертовой карете.

Она почувствовала, как его губы, горячие и влажные, смыкаются вокруг ее соска, язык касается твердой бусинки, и он начинает яростно сосать. Она застонала от удовольствия, запуская пальцы в его волосы, которые он, как всегда, заплел в косичку. К ее удивлению, он ничего не снял: ни сюртук, ни жилет.

Потом, когда он взялся за вторую грудь, ладонью, ее мысли стали путаться, и Феба прикусила губу, чтобы не закричать. То, что Джеймс заставил ее почувствовать, было волшебно, и только сейчас, пока он ласкал ее груди, она осознала, что он по-прежнему внутри ее: твердый, жаждущий, тяжелый, огромный.

Он чуть отстранился, погладил соски большими пальцами, и она взмолилась:

— Пожалуйста!

Джеймс загадочно усмехнулся.

— Вы должны знать, что у вас самые красивые на свете груди: полные, округлые, с крупными розовыми сосками. Я мечтал о вашей груди, пока не увидел воочию, а чтобы прийти в себя, не раз пускал в ход руки.

Феба представила, как он проделывает такое, мечтая о ней, и ее опять бросило в жар.

— Господи!

Не могла она больше ждать: набухшая плоть изливалась влагой и пульсировала в жажде его действий. Чтобы поскорее испытать эти восхитительные ощущения, Феба обхватила его талию ногами и беспокойно поерзала, отчего он застонал и, оторвавшись от ее груди, оперся руками о матрас, отступил, а затем обрушился вновь с такой мощью, что она закричала.

Ей так хотелось схватить его за плечи, прикоснуться к обнаженной коже, но мешала рубашка.

Он с такой мощью входил в нее, что кровать ходила ходуном. Феба судорожно гладила его по лицу, ощущая, как колется щетина, как пот стекает по лбу и вискам. Дыхание с хрипом вырывалось из полуоткрытого рта. А он все ускорял и ускорял темп, и она сжимала его в объятиях, едва не подскакивая под ним.

И когда его губы завладели ее ртом — жадные, горячие и торжествующие, — Феба почувствовала, как дрожь пронзила тело, ощутила последний могучий толчок и жаркий поток семени вместе с ним.

И она тоже отдалась во власть его тела, наполняя собой и наполняясь сама, содрогаясь от восторга и наслаждения.

На следующий день Тревельон смотрел на Фебу, которая дремала напротив него в карете, и понимал, что не сможет ее оставить, не сможет без нее жить. Главное — уговорить ее стать его женой.

Это решение принесло ему некоторое облегчение, а вместе с ним и бесчисленные проблемы, самой неприятной из которых был герцог Уэйкфилд. Тревельон прекрасно понимал, что он ни за что не даст согласия на этот брак.

Если им просто сбежать, общество отвергнет Фебу, а он не собирался лишать родной семьи бедняжку. Такого Тревельон допустить не мог: ведь он видел, как Феба счастлива, когда смеется и болтает с сестрой и друзьями. Каким-то образом ему придется получить дозволение у его светлости ухаживать за его сестрой.

Задумавшись, Тревельон смотрел в окно. Сейчас они ехали гораздо быстрее, поскольку больше не нужно было скрываться и пробираться окольными путями. К тому же можно было менять лошадей на постоялых дворах, поэтому Рид их не жалел.

Письмо Уэйкфилда огорчило: в нем герцог не сообщил ни имени похитителя, ни даже способа его обнаружения и задержания.

Тревельон нахмурился, качая головой. Дело казалось ему незаконченным. Возможно, он успокоится, когда лично расспросит герцога. Не далее как завтра они будут в Лондоне, и тогда… он вручит леди Фебу ее брату, а на его голову обрушится праведный гнев герцога.

Боже правый, он поставил себе невыполнимую задачу.

Феба пробормотала что-то, зевнула и позвала его:

— Джеймс?