Он пел про то, как набухает во чреве плод, а в земле зерно. Как убийственна бывает луна, покрывая волчьи тропы капканами и морозом. Как струятся нераздельно, но не сливаясь, струи воды в Миссисипи, и как человека на прибрежном кладбище рассасывает могила и уплотняет луч света до его мысли.

И волк шел в своей песне вслед за Элвисом. Он шел все глубже и глубже, теперь дрожали и вибрировали не только связки в его горле, но и ребра, и хвост, и вытянутая к небу морда. И тут он почувствовал, что с ним происходит что-то чужое для волка – страшное, родное и играющее внутри живыми сквозняками, неодолимыми, как солнце или кровь. Вослед поющему Элвису в нем возникло, обдирая легкие, словно ерш, опасное человечье слово, и теперь оно хотело сказаться, произнестись и сделать мир неумирающим. Чтобы он всегда теперь был в лунной шерсти, с волчьими губами и волчьей кровью, с бегом ее по мускулистому кругу и с сонной звездой над ночной берлогой. И волк начал говорить это слово, словно бы его рвало или он рожал сам себя через горло в большой заснеженный мир, и тот становился все шире и понятнее, а Элвис теперь пел так тихо и гулко, будто бы это был уже не Элвис, а какой-то лунный зверь, вышедший из ртутных джунглей, чтобы лизнуть земной камень и либо оживить его, либо самому стать камнем.

Той ночью волк ушел, и шакалы тоже ушли, и опечатки их лап вокруг лагеря перестали пугать Леву.

Как и в греческой трагедии, все знают, что Антигона не стоит на котурнах, что на котурнах стоит актер, обуянный богом. Но также знают, что дев убивают, и боги, действительно, правят миром.

Так и здесь про Элвиса и волка. И здесь, и там про Элвиса и волка и Антигону. И где бы вы ни были – про Элвиса, Антигону и волка, и вновь Антигону. Я спел бы все это, я бы спел. Алексею, Франциску, Александру и всем остальным.

Прямо на улице спел бы. Про Элвиса и Антигону, потому что сказать труднее. И когда невозможно сказать, то говорится. Можно пенять, что трудно и невозможно, и что про волка и Антигону, но тогда говорится, хоть невозможно. Да.

Я спою. Алкашам с утра, которых бьет и ломает, и другим тоже.

Рыбакам и грузчикам, и всем, кто жив.

Я спою так, что мороз по коже, я не умею, но у меня выйдет. Это будет про Элвиса и Антигону. Да. Пусть мое горло хрюкает, погибает и рычит. Путь визжит и плюется. Вы увидите, что я вынул из невозможного. Вы услышите.

Вынимаю же я звук меди из тишины, возобновляя царство.

Я и себя выну, вы все поймете. Не про меня – про Элвиса, волка и Антигону. И еще про брата, которого засыпали землей.

А Офелия сидела спиной к стволу, прячась от дождя и снега, и бормотала все подряд на всех языках, и в том числе стихи про птицу Симурга, которую многие считали божественной и даже некогда обозначающей собой Создателя мира:

– Вот ведь, – сказала Офелия, поднося мизинец к глазам, – заусенец, блин. – Она обкусывала ноготь и бормотала: и когда он явить себя миру решил, и еще про Удода.

– Ты чего это говоришь, Офелия? – спрашивает Витя. – Я говорю, заусенец, – отвечает Офелия, – а до этого? – спрашивает Витя, – до этого, – говорит Офелия, – читала стихи про Симурга, – про кого? – спрашивает Витя.

– Я знаю, – говорит Эрик. – Симург это царь птиц, великая птица, иносказание Бога. Это Алишер Навои написал.

– Зачем нам Алишер Навои, – говорит Витя, – на хрен он нам тут сдался, – пусть Офелия лучше прочитает про Колтрейна.

Мне все равно, говорит Офелия, дайте мне ножницы кто-нибудь.

А ситуация-то похожая, ухмыляется Эрик, правда, профессор, а Воротников молчит, и о чем-то задумался, и Эрик дальше обращается к Вите. Там такая история, говорит Эрик, и пар идет у него изо рта, такая история. Птицы передрались между собой, а над Китаем пролетал Симург – волшебная и всесильная птица, повелитель всех птиц, птичий бог, и обронил золотое перо. Птицы выяснили, что есть такой Симург, на хрен нам Симург, говорит Витя, не мешай, говорит Офелия. Что есть такой Симург, говорит Эрик и почему-то начинает волноваться, что он есть, говорит Эрик и вскакивает на ноги, как ошпаренный. И тогда птицы отправляются на поиски Симурга, про которого им рассказал Удод, почти кричит Эрик. А Удод сказал, если найдете Симурга, вернетесь в сияние рая и обретете блаженство для всех птиц в мире, а Марина смотрит на Эрика с насмешкой и с замиранием сердца. И они идут за ним, за Симургом, взвизгивает Эрик, и с губ его летит слюна, а правой ногой он начинает бить в землю так, что снег смешивается с грязью и травой, и после мучений и испытаний приходят на место встречи, а его там нет, нет, нет!!! И тогда птицы, кричит Эрик и начинает крутиться вокруг себя, растаптывая широкую площадку из травы и земли, и тогда птицы, птицы, птицы! Тридцать птиц, кричит Эрик, тридцать птиц, и Марина подходит к нему и хочет погладить его по голове, и начинает плакать, но Эрик не дается и продолжает крутиться на месте и размахивать руками. Тридцать птиц, что переводиться с фарси как Симург – понимают, они понимают, да, они понимают! Что они и есть – Симург!!!

Офелия встает из-под дерева, подходит к Эрику и начинает тоже танцевать и подпрыгивать за компанию, напевая сиянье светил, подражая Эми Вайнхауз и делая безумное лицо, и Витя тоже идет к ним, пытаясь поймать Офелию за руку, но она не дается, и тогда Витя тоже нечаянно танцует вместе с ними, а Николай начинает отбивать такт перочинным ножом по консервной банке, а Эрик кричит, понимают, а Офелия: Hi! my love, love, love, птицы, кричит Эрик, понимают, и останавливается так резко, что Витя натыкается на него и больно стукается коленкой.

Не зря за мной одна утка летала целых три дня, говорит Савва Медее.

Тридцать птиц, говорит Эрик, понимают, что они и есть Симург.

Он оборачивается на Воротникова.

Воротников подходит к Эрику. Он смотрит на Эрика плачущими глазами и улыбается своей собачьей улыбкой, и Эрик чувствует, как огромная молния правды, тихая и страшная в своей красоте, влетает в его сердце и пробивает его своей смертельной достоверностью, похожей на змею и перепелку. И молния правды, пробивает сердце Эрика и летит через тела всех его друзей и возвращается и пробивает сердце Эрика с другой стороны.

Лева волнуется, он почти не стоит на своих слабых ногах, и лицо его бледное и невесомое от тяжести и быстроты понимания. Значит, говорит Лева, если Симурга, который с птицами заменить на Цсбе, который с людьми, то мы сами тогда и будем Цсбе.