— Продали, — оживилась Памела. — Три по цене двух.

— Оставайся у нас ночевать, Урсула, — искренне предложил Гарольд. — Чтобы завтра не быть одной. День будет нелегкий. Это я как доктор говорю.

— Спасибо, — сказала Урсула, — но я уже наметила кое-какие дела.

Она примерила желтое крепдешиновое выходное платье, купленное в тот день на Кенсингтон-Хай-стрит в предвоенном приступе расточительности. Крепдешин был с рисунком: крошечные черные ласточки в полете. Она полюбовалась платьем, а еще больше — собой, точнее, тем немногим, что увидела в зеркале туалетного столика: чтобы рассмотреть юбку, пришлось забираться с ногами на кровать.

Сквозь тонкие стены квартирки на Аргайл-роуд Урсула слышала, как миссис Эпплъярд спорит — причем по-английски — с мужчиной, вероятно с таинственным мистером Эпплъярдом, который приходил и уходил в любое время дня и ночи, не придерживаясь никакого графика. Урсула видела его живьем только раз, на лестничных ступенях: он скользнул по ней мрачным взглядом и, не здороваясь, поспешил дальше. Этот плотный краснолицый тип чем-то напоминал борова. Урсула с легкостью представляла такого субъекта за прилавком мясного магазина или в пивоварне, где нужно ворочать мешки хмеля, но, по сведениям барышень Несбит, работал он страховым агентом.

Миссис Эпплъярд, полная его противоположность, была худой и бледной; когда муж уходил, Урсула слышала ее скорбное пение на каком-то непонятном наречии. Судя по звучанию, это был один из языков Восточной Европы. Как пригодилось бы эсперанто мистера Карвера, подумала Урсула (если бы, конечно, все им владели). Особенно теперь, когда в Лондон стекались потоки беженцев. («Чешка, — впоследствии сообщили ей сестрицы Несбит. — А мы и не ведали, где она, эта Чехословакия? Век бы этого не знать».) Урсула догадывалась, что миссис Эпплъярд тоже вроде как беженка, которая рассчитывала найти тихую гавань в объятиях английского джентльмена, но вместо этого нашла склочного мистера Эпплъярда. Для себя Урсула решила, что, едва заслышав, как за стенкой мистер Эпплъярд бьет жену, тут же постучится к ним в дверь, чтобы этому помешать, хотя плохо представляла, каким образом.

За стенкой спор уже шел на повышенных тонах, а потом дверь квартиры Эпплъярдов решительно хлопнула, и все стихло. Мистер Эпплъярд, уходивший и приходивший с неизменным шумом, затопал по ступеням, извергая поток брани в адрес женщин и приезжих, — забитая миссис Эпплъярд относилась и к первым и ко вторым.

Кислый дух обиды, который просачивался сквозь стены вместе с еще менее аппетитным запахом вареной капусты, действовал угнетающе. Урсуле хотелось видеть беженцев чувствительными романтиками, спасающими свою культурную жизнь, а не пришибленными женами страховых агентов. С ее стороны это было чудовищной несправедливостью.

Она слезла с кровати и покрутилась перед зеркалом. Платье определенно сидело как влитое; в свои без малого тридцать лет она сохранила фигуру. Неужели у нее когда-нибудь талия заплывет жирком, как у Сильви? Перспектива стать матерью уже казалась ей маловероятной. Она вспомнила, как держала на руках ребятишек Памелы… вспомнила Тедди и Джимми… ее захлестывали любовь и страх, отчаянное желание уберечь их. Неужели эти эмоции могли быть еще сильнее, если бы речь шла о ее родном ребенке? Такого накала чувств она бы, наверное, не выдержала.

За чаем в универмаге «Джон Льюис» Сильви спросила:

— Неужели тебе не хочется, чтобы у тебя был свой выводок?

— Как у твоих кур?

— «Деловая женщина», — как несочетаемую комбинацию выдала Сильви. — Перестарок, — добавила она, смакуя это слово.

Урсула не могла понять, почему мама так старается ее оскорбить.

— Замуж ты, скорее всего, не выйдешь, — подвела итог Сильви, будто жизнь Урсулы закончилась.

— Что в этом плохого? «Незамужняя дочь». — Урсула надкусила булочку с глазурью. — Джейн Остен тоже такой была — и ничего.

Сняв через голову платье, она в нижней юбке и чулках пошлепала к кухонной раковине, налила стакан воды из-под крана, а потом достала из пачки одну галету. Тюремный паек, подумала Урсула, — для тренировки.

Сжевав на завтрак ломтик подсушенного хлеба, она потом не ела ничего, кроме предложенного Памелой торта. У нее оставалась надежда, что Крайтон, по меньшей мере, угостит ее хорошим ужином. Он назначил ей свидание в «Савое», хотя они редко посещали такие людные места, и Урсула гадала, не ждет ли ее драматическое развитие событий и не подступает ли тень сражений — уже драматическое событие — настолько близко, что Крайтон решил обсудить эту тему.

Она знала, что война будет объявлена завтра, хотя и прикинулась дурочкой в разговоре с Памми. Крайтон, исходя из того, что оба они «давали подписку», рассказывал ей много такого, о чем следовало молчать. (Она же, в свой очередь, не рассказывала ему почти ничего.) В последнее время он снова стал колебаться, и Урсула не могла знать, куда его поведет, не могла разобраться, в какую сторону сама бы его подтолкнула.

Его просьба о встрече, вложенная в папку Адмиралтейства, мистическим образом оказалась у нее на столе, когда она ненадолго вышла из кабинета. Не в первый раз ее поразило, что какой-то призрак исправно доставляет эти записки.

«Похоже, ваш отдел собираются прощупать», — гласило сообщение. Крайтон любил иносказания. Урсула надеялась, что флотские шифровальщики более изобретательны, чем Крайтон.

Мисс Фосетт, одна из ее подчиненных, заметила оставленную на виду записку и разволновалась:

— Господи, неужели это правда? Выездная ревизия?

— Кто-то пошутил, — сказала Урсула и, к своей досаде, почувствовала, что краснеет.

В этих двусмысленных (а подчас и откровенно непристойных), но на первый взгляд невинных записках было нечто, абсолютно не свойственное Крайтону. «Ощущается дефицит твердых карандашей». Или: «Не требуется ли заправка ваших чернильниц?» Пусть бы научился либо скорописи Питмана, либо осмотрительности, думала Урсула. А еще лучше — чтобы угомонился со своими записками.

Когда швейцар распахнул перед ней двери отеля «Савой», Крайтон поджидал в просторном вестибюле, и они, вместо того чтобы зайти в «Американский бар», направились по лестнице на третий этаж, в номер люкс. Необъятных размеров кровать со множеством подушек занимала едва ли не все свободное пространство. Так вот зачем мы здесь, подумала Урсула.

Для предстоящей встречи крепдешин показался ей неуместным, и выбор был сделан в пользу синего атласного платья — одного из трех приличных выходных туалетов; сейчас Урсула пожалела о своем решении, поскольку все шло к тому, что Крайтон будет ее раздевать, а не угощать. Он любил снимать с нее одежду, любил разглядывать ее тело. «Как на картине Ренуара», — говорил он, хотя слабо разбирался в искусстве. Хорошо еще, что не Рубенса, думала она. И не Пикассо. Благодаря Крайтону она приобрела великий дар изучать свою наготу без особых придирок. Мойра, по всей вероятности, облачалась в длинный фланелевый балахон и требовала гасить свет.