– Да они же не знают про овраг! – азартно хлопая себя по бедрам, выпалил Лускус, едва Елисеев ворвался на командный пункт. – Смотри, смотри, сейчас сковырнутся!

И точно – бронированная машина, пестрая от камуфляжных пятен, на полном ходу проломилась через чахлый кустарник и с маху ухнула вниз. Взвыл и захлебнулся двигатель. Из оврага несколько мгновений слышался лязг металла, грохот и скрежет, а потом все затихло, и черный жирный дым поплыл в низкое небо…

* * *

Когда стемнело, Лускус с Елисеевым обошли позиции. Бойцы готовились к завтрашнему бою. В том, что он будет, никто не сомневался. Людьми овладела мрачная готовность к неизбежному. Никто не спал. Ополченцы вповалку лежали под растянутыми полотняными навесами, жались в ниши, вырытые в стенках траншей, и переговаривались вполголоса. Напрасно Лускус втолковывал им, что нужно отдохнуть и восстановить силы.

– Не спится, командир, – неизменно отвечали из темноты усталые голоса. – Вот завтра поломаем грейтам хребтину – тогда и выспимся.

За позициями ракетчиков, там, где были установлены стим-спиты, Клим услыхал дребезжание медянки. Инструмент этот, придуманный тут, на Медее, напоминал стэлменовское «звездное банджо» – выгнутый из меди барабан резонатора, короткий гриф и струны, сплетенные из жестких волос с гривы аллимота. Под немудреный мотив несколько человек пели:

Джон Боттом славный был портной,

Его весь Рэстон знал.

Кроил он складно, прочно шил

И дорого не брал.

В опрятном домике он жил

С любимою женой

И то иглой, то утюгом

Работал день деньской.

Заказы Боттому несли

Порой издалека.

Была привинчена к дверям

Чугунная рука.

– Вот уж не думал, что кто-то еще помнит Ходасевича, – пробормотал под нос Лускус.

Клим удивился. Он сам неплохо разбирался в поэзии, знал, что большим любителем стихов был покойный Игорь Макаров. Но звучащие в темноте строки оказались для Елисеева внове. И больше всего он поразился, что их опознал всегда суровый и жесткий одноглазый канцлер.

Ополченцы между тем продолжали повествование о нелегкой судьбе Джона Боттома:

…Взял Боттом карточку жены

Да прядь ее волос,

И через день на континент

Его корабль увез.

Сражался храбро Джон, как все,

Как долг и честь велят,

А в ночь на третье февраля

Попал в него снаряд.

Осколок грудь ему пробил,

Он умер в ту же ночь,

И руку правую его

Снесло снарядом прочь.

Германцы, выбив наших вон,

Нахлынули в окоп,

И Джона утром унесли

И положили в гроб.

И руку мертвую нашли

Оттуда за версту

И положили на груди…

Одна беда – не ту.

Рука-то плотничья была,

В мозолях. Бедный Джон!

В такой руке держать иглу

Никак не смог бы он.

– Да уж, вряд ли такие песни укрепляют боевой дух. – Лускус решительно полез из траншеи, намереваясь остановить поющих, но Клим ухватил его за рукав.

– Погоди! Пусть поют…

А голоса стали сильнее, зазвенели в тишине:

…И возмутилася тогда

Его душа в раю:

«К чему мне плотничья рука?

Отдайте мне мою!

Я ею двадцать лет кроил

И на любой фасон!

На ней колечко с бирюзой,

Я без нее не Джон!

Пускай я грешник и злодей,

А плотник был святой, —

Но невозможно мне никак

Лежать с его рукой!»

Так на блаженных высотах

Все сокрушался Джон,

Но хором ангельской хвалы

Был голос заглушен.

А между тем его жене

Полковник написал,

Что Джон сражался как герой

И без вести пропал.

– Тьфу ты! – Лускус выругался. – Ты, если хочешь, наслаждайся этой панихидой, а я пошел спать.

И он действительно ушел, громко чавкая сапогами по раскисшей глине. Клим остался и, привалившись к холодной бочине ракетного станка, дослушал финал:

…Все это видел Джон с небес

И возроптал опять.

И пред апостолом Петром

Решился он предстать.

И так сказал: «Апостол Петр,

Слыхал я стороной,

Что сходят мертвые к живым

Полночною порой.

Так приоткрой свои врата,

Дай мне хоть как-нибудь

Явиться призраком жене

И только ей шепнуть,

Что это я, что это я,

Не кто-нибудь, а Джон

Под безымянною плитой

В аббатстве погребен.

Что это я, что это я

Лежу в гробу глухом —

Со мной постылая рука,

Земля во рту моем».

Ключи встряхнул апостол Петр

И строго молвил так:

«То – души грешные. Тебе ж —

Никак нельзя, никак».

И молча, с дикою тоской

Пошел Джон Боттом прочь,

И все томится он с тех пор,

И рай ему не в мочь.

В селеньи света дух его

Суров и омрачен,

И на торжественный свой гроб

Смотреть не хочет он…

* * *

Ночью загорелся лес. Сперва часовые заметили небольшие язычки пламени на северной опушке, но спустя пару часов над деревьями уже гудело оранжевое сильное пламя настоящего верхового пожара. Проснувшиеся ополченцы тревожно переглядывались, Лускус сидел на своем КП мрачнее тучи. С рассветом Клим взял с собой пять человек и сходил на разведку. К этому моменту пламя добралось уже до южной части леса. Здесь росли в основном трескуны – высокие ветвистые деревья с ломкими тонкими ветвями, густо усаженными узкими листьями. Колонисты использовали листву трескунов для приготовления смазочного масла – другой смазки на Медее не было.

Из-за этого масла, содержащегося в листьях, трескуны горели, как спички, даже вновь начавшийся дождь не смог остановить пожар. Над лесом бушевали огненные вихри, пламя закручивалось в исполинские спирали и гудело так, словно там стартовала эскадрилья тяжелых орбитальных штурмовиков. Даже в траншеях ощущался сильный жар, бойцы кашляли от едкого дыма.

К обеду на месте еще вчера густых зарослей лежала обширная сырая гарь, над которой торчали редкие обугленные стволы. Теперь позиция ополчения была открыта для атаки с побережья. Дым, смешавшись с туманом, затянул долину сизой пеленой. Лускус ходил вдоль траншеи злой и ругался на трех языках, время от времени поглядывая в бинокль на выгоревший лес.

Высланные на юг дозорные группы вскоре вернулись и принесли неутешительные известия – не менее десятка бронемашин при поддержке пехоты двигаются к Поющим увалам. И самое главное – позади их атакующих порядков ползут два танка. Судя по всему, грейты решили покончить с противником одним ударом.