Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Руссо выражает распространенное в его время убеждение: систематическое мышление не ведет к открытию истины, а только запутывает; поэтому книги, особенно написанные систематически, истины не содержат; метафизическая истина если и существует, то недостижима, поэтому метафизику следует отбросить как ненужную.
Свою «Исповедь» Руссо начинает настоящей декларацией своей человеческой уникальности:
Я затеваю беспримерное дело, которому не найдется подражателей. Я хочу показать себе подобным человека во всей правде природы, и таким человеком буду я сам.
Я один знаю собственное сердце и знаком с человеческой природой. Я не похож на тех, кого встречал, и смею думать, что отличаюсь от всех живущих ныне людей. Если я и не лучше других, то я, по крайней мере, иной[409].
Руссо (во всяком случае, так представлялось дело ему самому) вечно бежал от света, от признания, от больших городов и от своей родины. «Я выбрал именно то, что мне подходит, – говорил он, – скрываться от света и писать»[410]. Стремление скрыться от света не мешало развиться у Руссо мании величия: «Я знал, что весь мой талант происходит от некоторого душевного воспламенения к предметам, о которых я пишу, и только любовь к великому, истинному, прекрасному воодушевляет мой гений»[411]. Любовь к великому, несомненно присущая философу, уживалась в нем с мелочностью и стремлением повсюду видеть врагов, что многих биографов наводило на мысль о психическом нездоровье.
Чрезвычайно важным для Руссо оказался вопрос, сформулированный Дижонской академией наук и предложенный ею на конкурс: «Способствовал ли прогресс наук и искусств порче или очищению нравов». Сам он признавался в «Исповеди»: «Едва я прочел эти слова, как увидел совершенно иной мир и стал другим человеком»[412]. Эта тема позволила Руссо сформулировать отношение к своей эпохе и выразить свой взгляд на эволюцию человечества.
Желчный Руссо утверждал, что науки и искусства – это цветы, обвивающие цепи правительства и законов; их цель – подавить в людях чувство свободы и заставить их полюбить свое рабское состояние. Так что тот, кто взялся бы судить о состоянии европейцев по достижениям европейских наук и искусств, составил бы себе совершенно превратное представление. Ведь души европейцев развращались по мере того, как развивались науки и искусства. Рожденные в праздности, науки, в свою очередь, сами питают праздность. И среди всех наук наибольшее презрение Руссо вызывает, кажется, философия:
Я только спрошу: что такое философия? что содержат писания наиболее известных философов? каковы уроки этих друзей мудрости? Если их послушать, разве нельзя их принять за толпу шарлатанов, что кричат каждый свое на общественной площади: идите ко мне, только я один никогда не ошибаюсь?[413]
Конечно, такое положение дел характерно не только для XVII в., оно старо как мир, и тем не менее, Руссо рассматривает свое время как эпоху всеобщей испорченности и упадка.
Порочной и слабой Европе Руссо противопоставляет нравственную чистоту и силу племен, не знающих цивилизации. «Народы, знайте же раз и навсегда, что природа хотела уберечь вас от знания, как мать, которая вырывает опасный предмет из рук своего дитяти; что все тайны, которые она от нас скрывает, – это беды, от которых она нас ограждает; что трудности учения – это не меньшее из ее благодеяний. Люди испорчены; они могли бы быть еще хуже, если бы имели несчастье родиться учеными»[414]. Ученье портит нравы, портит, наконец, саму человеческую природу. У дикаря не бывает тех пороков, какие присущи цивилизованному человеку, и потому дикарь или просто необразованный человек оказывается человечнее ученого.
Разум порождает самолюбие, а размышление его укрепляет; именно размышление заставляет человека обратить свои мысли на самого себя, именно размышление отделяет человека от всего, что стесняет его и удручает. Философия изолирует человека; именно из-за нее говорит он втихомолку при виде страждущего: «Гибни, если хочешь, я в безопасности». Только опасности, угрожающие всему обществу, могут нарушить спокойный сон философа и поднять его с постели. Можно безнаказанно зарезать ближнего под его окном; ему стоит только закрыть себе руками уши и несколько успокоить себя несложными доводами, чтобы не дать восстающей в нем природе отождествить себя с тем, которого убивают. Дикий человек полностью лишен этого восхитительного таланта; и, по недостатку благоразумия и ума, он всегда без рассуждений отдается первому порыву человеколюбия[415].
В итоге Руссо склоняется к неприятию своего века и даже к мизантропии. В то время как Вольтер считал пессимистический взгляд Паскаля на горестный человеческий удел всего лишь результатом того незавидного положения, в котором оказался сам Паскаль, поддавшийся дурному влиянию клириков, Руссо поддерживает его суждения о ничтожестве и духовной нищете человека. Впрочем, у него были совсем иные основания. По верному замечанию Э. Кассирера, «признавая феномен, из которого исходил Паскаль, он тем более решительно отвергает основу для объяснения, которую предоставляла мистика и религиозная метафизика Паскаля»[416].
Историко-философский «метод» Руссо заключался в том, чтобы, читая какого-либо автора, «принимать все его идеи и следовать им, не примешивая к ним ни своих суждений, ни мыслей других авторов и никогда не оспаривая их»[417]. И только потом, устроив у себя в голове некий склад чужих идей, он принялся сравнивать и выбирать подходящее для себя.
Дени Дидро (1713–1784) стал мыслителем, быть может, полнее всего выразившим научный дух своего века, доведя до предельного воплощения идею всеобщей систематизации знания. В 1750 г. вышел проспект «Энциклопедии», который не произвел фурора среди читающей публики, но уже со следующего года начали выходить тома этого грандиозного произведения.
Дидро окончательно отошел от средневекового мироощущения и от представлений средневекового человека о мире как о чем-то раз и навсегда разумно устроенным, а об истине – как о сущности вещей, ожидающей откроющего ее исследователя. «Я обязан искать истину, но не обязан найти ее», – писал он в своих «Философских мыслях»[418]. А «Мыслям об объяснении природы» предпослал следующий императив: «Помни всегда, что природа не бог, человек не машина, гипотеза не факт…»[419] Такая отповедь всем фантазерам и наивным материалистам предполагала гигантский труд, результатом которого должен стать новый взгляд на мир. И недаром Дидро заявляет: «Мы – в преддверии великой революции в научной области»[420].
