Главой правящей партии в Венгрии стал слабый политик и сухой, молчаливый человек Эрне Гере. Для пылких и горячих мадьяр главный руководитель страны, не владевший ораторским искусством и не могший зажечь массы, был неприемлем. При Гере правительство снова возглавил Имре Надь. В Москве очень надеялись на старого агента НКВД, но он с течением времени, как оказалось, превратился в скрытого антисталиниста и либерала. Не без его санкции и влияния в Венгрии продолжали протекать и расширяться революционные общественные процессы. Росла вражда и к «старшему брату» — СССР.

Мне вспоминается в связи с этим маленький эпизод из моей жизни, который мог стоить больших неприятностей. Я тогда только начал работать в штате Советского информбюро. Однажды, когда до меня дошла очередь брать в библиотеке СИБа толстую пачку листов полузакрытой, так называемой «для служебного пользования» информации ТАСС, я по дороге в отдел открыл подборку о странах «народной демократии» и успел прочесть несколько листов о событиях в Венгрии.

Дух свободы, которым повеяло на меня, молодого журналиста, от этих листов, вдохновил меня на громкое заявление. Едва войдя в нашу рабочую комнату, я положил перед начальником отдела Дмитрием Ивановичем Поповым пачку «тассовок» и громогласно объявил пятерым коллегам, сидевшим вместе со мной в этой комнате: «Ребята! В Венгрии — революция!..»

В помещении наступила гробовая тишина, Попов отреагировал на мой восторг первым. Он густо покраснел, что свидетельствовало о крайней степени его волнения. Затем он неожиданно тонким, срывающимся на фальцет голосом закричал на меня:

— Молчи, дурак, пока тебя не услышал кто-нибудь из наших сибовских стукачей!.. И думай, что говорить публично об этом событии впредь!..

Старые и травленые «волки» от журналистики, сидевшие вокруг, так же как и начальник отдела, очень не одобрили мое высказывание. По крайней мере, больше половины коллег, работавших в нашем общем кабинете, были «штрафниками» или «расстригами» — на нашем специфическом языке. Они были переведены в «отстойник» Совинформбюро из МИДа, ПГУ, ГРУ за вольнодумство, строптивость и другие мелкие грехи вроде грубости начальству или распитие в рабочее время с сослуживцами и на рабочем месте бутылочки коньяку. Тогда это все считалось криминалом, подлежащим наказанию в виде изгнания из «рая», которым считалась оперативная работа. «Штрафники» в большинстве своем также симпатизировали вольнолюбивым мадьярам. Прекрасные профессиональные аналитики, «задвинутые» серыми кадровиками и партийными функционерами в клоаку вроде СИБа, они знали, что хрущевская «оттепель» позвенит весенней капелью и сменится жарким идеологическим летом с грозами и засухами. Слава богу, что среди них не оказалось доносчиков, которые припомнили бы мне легкомысленное и «ревизионистское» мнение, когда советские танки в Будапеште по приказу Хрущева, Суслова и Епишева начали расстрел толп народа, собиравшихся на улицах.

В то время, когда венгерские снайперы и пушки по приказу свеженазначенного Надем министра обороны Венгрии Пала Малетера стреляли по советским войскам и убивали собственных коммунистов, Москва, по совету посла Андропова, решила сделать ставку на двух мадьярских деятелей, оказавшихся лояльными Советскому Союзу и готовыми спасти свою страну от гражданской войны. Это были Янош Кадар и Ференц Мюнних. Оба ушли в подполье от разъяренных толп, побывали затем в Москве на «смотринах», фундаментально обсудили с советским руководством нынешние и будущие проблемы Венгрии. Выбор Хрущева и политбюро пал тогда на Яноша Кадара, которого особенно тепло представлял посол Андропов. Мюнних получил тогда важнейший пост посла в Москве.

Вполне возможно, что лично Андропов был особенно склонен рекомендовать Яноша Кадара по той простой причине, что Ференц Мюнних принадлежал по возрасту и политическому опыту к более старому и жесткому поколению партийцев-интернационалистов. После ухода Сталина в мир иной они теряли свою былую популярность, даже если их мозги оставались свежими. А судьба Яноша Кадара была Андропову значительно ближе хотя бы потому, что этот относительно молодой партийный лидер мадьярских коммунистов напоминал ему фактами своей биографии те ужасы, которые могли постичь его самого, если бы Отто Вильгельмовичу не удалось вытащить Юру Андропова из «ленинградского дела». Как раз в те годы, когда в СССР разворачивалась эта кровавая интрига, в Венгрии начинались сфальсифицированные процессы антисемитского содержания, инициированные из Москвы. Самый громкий из них происходил в сентябре 1949 года над министром внутренних дел Венгрии Ласло Райком и его ближайшими сотрудниками.

После казни Ласло Райка новым министром внутренних дел был назначен самый популярный и молодой член ЦК Венгерской компартии Янош Кадар. Но и он был снят со своего поста уже в 1950 году, а в 1951-м брошен в тюрьму и подвергнут жестоким пыткам. Палачи сдирали у него ногти на руках. Даже в 70-х годах Кадар стеснялся при посторонних класть на стол свои изуродованные руки.

Другой, несколько более поздний выдвиженец Андропова, словак Густав Гусак, также подвергался политическим репрессиям в то же самое время, что и Кадар. Тогда волна арестов и казней прокатилась по всем странам-сателлитам Москвы, как эхо кульминации сталинизма в Советском Союзе. Весной 1950 года в Чехословакии поднялась кампания борьбы с «буржуазными националистами». Один из лидеров КПЧ Рудольф Сланский был обвинен в оказании помощи сионистам и расстрелян. Густав Гусак был арестован и несколько лет провел в тюрьме…

Советский посол в Венгрии в 1955–1956 годах по-дружески встречался с Кадаром, до лета 1956 года бывшим деятелем второго эшелона венгерского руководства. Проведя много встреч и бесед с ним в разгар трагических и кровавых событий осени того же года, виной которых была Москва, посол сделал правильный вывод о том, что ради будущего своей страны этот венгерский лидер сможет преодолеть свое стойкое физическое и душевное отвращение к сталинской державе, представители которой в конце 40-х годов консультировали его палачей из венгерской службы безопасности. Посол стал «работать» с Яношем Кадаром и отдал именно ему предпочтение перед другими венгерскими деятелями, которых продвигали к власти Суслов, Микоян и Серов. Это укрепило на три десятилетия личную дружбу двух политиков.

Так складывалась, еще в зачаточном состоянии, методология действий Андропова и советского руководства во времена кризисных ситуаций на просторах империи Варшавского пакта. Ее стержень — поиск местных лидеров, пользующихся доверием своих народов в силу тех или иных причин и не враждебных Москве, для продвижения их к власти. Если необходимо — то и под защитой советских танков.

Опыт Андропова, накопленный в Венгрии, то обстоятельство, что он стал лично известен Хрущеву, Суслову, Микояну и другим влиятельным членам политбюро, привели его по окончании службы в Венгрии вновь в аппарат ЦК КПСС. На этот раз он стал заведующим одним из двух международных отделов — «по связям с братскими партиями стран народной демократии», который в бурные времена десталинизации в коммунистических и рабочих партиях выходил на передний план среди других идеологических и организационно-партийных подразделений аппарата.

На нового заведующего отделом, а затем и секретаря ЦК КПСС весьма сильно повлияло его пребывание в Венгрии. К его глубокой, врожденной внутренней культуре, которую он неустанно развивал самообразованием, прибавился лоск дипломата, умеющего носить рубашки с крахмальным воротничком и хорошо сшитые костюмы, свободно держаться за столом, где слева от тарелки лежат три-четыре вилки, а справа такое же количество ножей, для хлеба и пирожков слева находится маленькая «пирожковая» тарелка, а перед носом возвышается четыре-пять фужеров и рюмок разного калибра для разных вин и напитков. Бывшему помощнику киномеханика сельского клуба и волжскому матросу восприятие бытовой культуры высших слоев западного общества оказалось вполне по плечу.