премьер-министр, Нарасимха Рао, и его министр финансов, ученый-экономист Манмохан Сингх, обратились в МВФ за помощью.

Вместе они запустили ряд экономических реформ, которые были призваны повысить конкурентоспособность индийской экономики на глобальном рынке. Субсидии, тарифы и государственные монополии были упразднены; фиксированная обменная ставка осталась в прошлом; началась программа поощрения иностранных инвестиций. Индийское общество не голосовало за эти реформы; оно просто наблюдало, как их проводили, и согласилось с этими переменами, поскольку никак не могло помешать им. Кризис, наступивший сразу после выборов, дал новому правительству пространство для действия. МВФ применял и кнут, и пряник. В 1991 г. индийские политики попробовали нечто новое, хотя и не планировали этого и не слишком контролировали результаты. Кризис привел к изменению курса. Индийская демократия пошла по новому пути, пусть даже избиратели, когда начались перемены, оставались в лучшем случае в роли наблюдателей. Страна снова пришла в движение.

Китайский режим в 1989 г. не совершил самоубийства. Он сделал то, что, по его соображениям, было нужно сделать, чтобы выжить. Автократы во время кризиса не могут экспериментировать с демократией. Режим почти наверняка не выжил бы, если бы протестам на площади Тяньаньмэнь позволили развиться. Но автократы могут учиться на ошибках друг друга. На самом деле это у автократий получается лучше, чем у демократий. Токвиль надеялся, что демократии смогут учиться на примере друг друга, но такое бывает редко. Демократии обычно занимаются своими делами, не обращая внимания друг на друга. Тогда как автократии, которые более способны принимать безжалостные краткосрочные решения, могут заметить, что в другой стране этих суровых мер оказалось недостаточно, и извлечь для себя урок. Китайская коммунистическая партия видела, что происходит в СССР и Восточной Европе, и решила пойти другим путем. Дверь к большим демократическим свободам осталась крепко закрытой. Тогда как дверь к большим рыночным свободам открыли настежь, причем партия сохранила полную власть над процессом принятия решений. Экономические реформы, начавшиеся в 1980-е годы при Дэне Сяопине, были ускорены. Стремление народа к политическим переменам было удовлетворено быстрым экономическим ростом. В этом случае это не было обещанием демократии, которое использовалось бы в качестве прикрытия для экономической трансформации. Это вообще была не демократия.

Если Япония, Индия и Китай обманули ожидания, которые сложились к 1989 г., то Германия закрепила за собой место в самом центре нового мирового порядка, снова став единым государством. Страна воссоединилась в 1990 г. в качестве конституционной демократической системы, построенной по ордолиберальному образцу: сильный и политически независимый центробанк; распределенное федеральное управление; ограничения, которыми был связан политический популизм (включая надежные барьеры, мешающие политическим экстремистам заниматься политикой). Это во многих отношениях стало величайшим демократическим триумфом конца XX в. Германия, страна, которая большую часть этого века представляла собой величайшую угрозу демократическому миру, теперь стала светочем демократии, образцом ее долговечности. Многим наблюдателям, в том числе из других европейских стран, в это было трудно поверить.

Адам Михник, польской интеллектуал и диссидент, назвал это «чудом».

Не все были довольны. Многие немецкие интеллектуалы считали, что все произошло слишком быстро и слишком бездумно. Писатель Гюнтер Грасс заявил, что в рамках одной нации должны существовать два отдельных государства, чтобы немецкий народ мог сделать осмысленный выбор между свободным рынком и социализмом [Grass, 1990]. То, что когда-то было навязанным решением, могло бы стать открытым экспериментом над образом жизни. Разве это не самый демократичный вариант? Но все это были пустые мечтания. Социалистическая Восточная Германия вскоре влилась в капиталистический Запад, и за этот переход было заплачено дойчмарками, которые обменивались на ушедшую к этому моменту в небытие восточногерманскую валюту по удивительно щедрому курсу – один к одному. Один комментатор написал: «Бонн Инкорпорейтед поглотил обанкротившегося Пруссо-Маркса» [Joffe, Stone, 1992, р. 105].

Недавно образовавшиеся демократические движения Восточной Германии вскоре были поглощены западногерманской электоральной политикой с ее политическими требованиями. В 1989 г. демократия в Восточной Германии означала огромные толпы на улицах, неожиданные политические альянсы с такими названиями, как «Демократическое пробуждение» и «Демократия сегодня», массовые протесты и народную власть. Ко времени первых выборов в объединенной Германии, прошедших в декабре 1990 г., от этого мало что осталось. Толпы разошлись, а движения раскололись. Демократия стала означать хитрую рекламу, митинги перед сценой, отлаженные партийные механизмы. Но прежде всего она стала означать деньги. Восточным немцам была дана возможность проголосовать за дойчмарку, и они ею воспользовались.

Немецкий публичный интеллектуал Юрген Хабермас в своих текстах, написанных в преддверии объединения Германии, заявил о том, что происходящее его совсем не радовало. Он спрашивал: «Станет ли теперь дойчмарка объектом либидо, настолько переоцененным в эмоциональном плане, что экономический национализм, если можно так сказать, сокрушит республиканское сознание?» [Habermas, 1991, р. 84]. Хабермас полагал, что была упущена удивительная возможность заново основать немецкую демократию на подлинно республиканских началах, опирающихся на публичное согласие с демократическими принципами. Он хотел, чтобы в обеих Германиях прошел референдум, на котором жители нового государства совершили бы ответственный выбор свой судьбы. Нельзя было допустить, чтобы демократия двинулась в будущее, когда ее отвлекали дешевые обещания и скорые выигрыши. Но это именно то, что делают демократии. Подлинность, как и самоконтроль, остаются вне зоны досягаемости.

Хабермас, разочарованный своей Родиной, переключил внимание на Европейский союз как политическое образование, дававшее больше надежд на возрождение республиканского духа. В этом новом экспериментальном политическом пространстве народы Европы могли получить шанс придумать нечто по-настоящему демократическое. Но и в этом случае Хабермас был разочарован. У политиков Европы были более прозаичные амбиции. Новая Германия представлялась им угрозой. Ее соседи твердо решили не повторять ошибок прошлого. Объединенная Германия должна была влиться в более широкое европейское сообщество, которое могло сдержать ее амбиции и приобщиться к ее процветанию. Франция особенно настаивала на том, что укрепление европейских связей должно стать ценой, которую немцам придется заплатить за то, чтобы снова стать единым государством. Французы нашли наилучший способ управлять своей судьбой, связав ее с судьбой Германии.

Важной задачей европейского проекта было создание единой валюты для стран – членов ЕС, которая должна была стать такой же сильной, как немецкая марка, распространив преимущества последней на весь континент. Германия, которая использовала свою сильную валюту для обеспечения воссоединения, теперь должна была отказаться от нее ради более широкого сообщества, к которому принадлежала страна. Легко высмеять идею евро как бюрократическую фантазию, навязанную народам Европы махинаторами с грандиозными замыслами, у которых нет никакого народного мандата. Однако люди в Европе по большей части разделяли эту мечту. Евро стал плодом демократических мечтаний, желания заполучить все сразу. Он родился из безрассудности и страха. Боязнь немецкого процветания совпала со стойким