Но у объявленных турками реформ был еще один автор. И вот здесь на дипломатическую авансцену выходит генерал-адъютант граф Н. П. Игнатьев — русский посол при дворе султана. Яркая, могучая личность, стремительно действующий талант — так многие современники характеризовали этого российского дипломата. Именно «по совету русского посла», как писал С. С. Татищев, турецкое правительство заговорило о предстоящих радикальных реформах[447]. Игнатьев не только глубоко знал положение дел в Оттоманской империи, но и являлся авторитетным дипломатом в ее столице. Официальные лица в окружении султана нередко называли его всесильным «московским» пашой. Дипломат А. Н. Карцов даже утверждал, что «…турецкие министры его боялись и были у него в руках»[448].

Уже современники часто противопоставляли решительную позицию графа Игнатьева тому осторожному, ориентированному на договоренности с Европой курсу российского МИДа, олицетворением и проводником которого был князь Горчаков. Но это лишь крайние черно-белые тона картинки. Между ними много существеннейших полутонов. Да, действительно, видение целей своей программы Игнатьев формулировал весьма решительно:

Но, тогда, в 1875 году… В то время Игнатьев по собственной инициативе использовал все свое влияние в Турции, чтобы всемерно подталкивать правительство Абдул-Азиза к реформам в пользу христианских подданных.

В начале 1876 г. Д. А. Милютин записал в своем дневнике:

Но если даже в Петербурге первые лица империи все более понимали тщетность надежд на успех реформаторских начинаний султанского правительства, то этого тем более не мог не понимать находившийся в турецкой столице Игнатьев. Однако русский посол продолжал без устали трудиться, пробивая этим планам дорогу в жизнь. Такое, казалось бы, очевидное противоречие имело свое объяснение.

Одним из главных мотивов дипломатических действий Игнатьева являлось его стремление не допустить реального вовлечения европейских держав в славяно-турецкие разборки. Для него было очевидным, что инициатива в создании «центра соглашения» в Вене — это ошибочный ход команды Горчакова, который был выгоден только Андраши и сделал последнего, по оценке Игнатьева, «хозяином Восточного вопроса»[451].

Перспективы вмешательства Европы, а особенно Англии и Австро-Венгрии, он расценивал крайне отрицательно как с точки зрения окончательного освобождения славян от османского господства, так и с позиций стратегических целей России в Восточном вопросе. Отсюда и его высказывания в том духе, что славянам пока лучше находиться под слабеющими турками, нежели «попасть в цепкие руки австро-венгерской бюрократии…»[452]. Отсюда же вытекало и содержание его контактов с представителями восставших. Игнатьев пытался убедить их в необходимости поиска компромиссов с турецкими властями: временно ограничиться малым, чтобы в перспективе выиграть гораздо большее — полную независимость. Он писал:

Замять восстание!.. Так это были бы рады сделать, разумеется, каждый на свой лад, и Горчаков, и Андраши, и, конечно же, Дизраэли. В этом стремлении позиции главы российского МИДа и российского посла в Константинополе сходились. Оба на начальном этапе кризиса выступали за политику умиротворения и невмешательства. Но вот дальше следовала существенная развилка, в основе которой лежала разность мотиваций.

Если для Горчакова «священной коровой» российской внешней политики было стремление, прежде всего, не выпасть из «концерта» великих держав, действовать на балканском направлении в согласованных рамках «Союза трех императоров», то Игнатьев, как уже отмечалось, демонстрировал мотивацию иную.

Горчакова во многом можно понять. Верность принятым обязательствам (согласовывать действия по Восточному вопросу), опасения: как бы Россию не обошли, не опередили, не обыграли, — все это, без сомнения, очень достойные устремления. Вот только, похоже, что в то время российского канцлера, как, впрочем, и многих в России, в большей мере угнетал комплекс «Крымской войны» — боязнь остаться в Европе без союзников и, мало того, в изоляции.

А страхи, порождаемые этим комплексом, сидели очень глубоко и основательно. Они явно «принимали участие» в тех действиях российской дипломатии, которые никак не назовешь стратегически выигрышными.

Ну кто тянул за язык Жомини в июне 1875 г. с его предложениями о создании «центра соглашения»? И ведь не в Петербурге, а в Вене!

Хорошо известно, что в дипломатии разумной сдержанностью достигаются порой более выгодные результаты, нежели скороспелой активностью. «Прокукарекав» раньше всех из Петербурга о необходимости выработки согласованных мер воздействия на балканскую ситуацию, российский МИД тем самым перед лицом всей Европы обозначил линию своего поведения. Этот вариант отсекал иные возможности и ставил российскую дипломатию в кильватер австро-венгерской политики в Балканском кризисе.

Напомню, что переговоры в рамках «центра соглашения» только начались, а Андраши уже удалось выудить у Жомини заверения, что Россия не будет поддерживать Сербию и Черногорию и стремиться к образованию в Турции новых автономных славянских областей. И эти заверения российская дипломатия раздавала уже летом — осенью 1875 г. Так чего же тогда, спустя три года, патриотическая общественность в России столь яростно возмущалась итогами Берлинского конгресса и позицией, занятой западными странами? Просто она, эта общественность, не имела представления о всех действиях и заявлениях МИДа собственной страны. Правда, в конце августа 1875 г. Горчаков, встретившись в Швейцарии с одним из австрийских дипломатов, высказал пожелание, чтобы страны «центра соглашения» совместно добивались для Боснии и Герцеговины самоуправления в духе той фактической независимости, которой уже обладали Румыния и Сербия[454]. Однако, получив известия о резко негативной реакции Андраши, а также советы российского посла в Вене Е. П. Новикова повременить с подобного рода идеями, Горчаков осенью 1875 г. не стал развивать свое предложение.