Однако вот тут-то российский канцлер не выдержал и передернул карты. Он заявил, что требования восставших вовсе не противоречат предложениям графа Андраши и что они свидетельствуют о готовности главарей восстания сложить оружие. Вину за срыв переговоров Горчаков полностью возложил на Турцию и весной 1876 г. вновь стал заявлять о необходимости добиваться автономии Боснии и Герцеговины совместными усилиями великих держав[469]. Князь Александр Михайлович был так раздражен на турок, что в его риторике явно стали слышны воинственные нотки. «Теперь, — говорил он, — слово остается за пушками и надо выждать дней десять результата боя»[470]. Тем не менее финал подобной воинственности у Горчакова всякий раз был один: Россия не преследует тайных корыстных целей, не хочет территориальных приобретений, а добивается только лишь улучшения положения балканских христиан при непременном согласии с великими державами.

Весьма любопытный эпизод произошел в начале апреля 1876 г. в Петербурге, где Горчаков «поведал английскому послу, что, по его глубокому убеждению, Порта никогда не выполнит обязательств, принятых ею пред Европою относительно улучшения участи ее христианских подданных, потому что она бессильна сделать это». Лорд А. Лофтус не скрыл своего удивления и заметил, что незачем было тогда требовать от турецких властей того, что они не в состоянии выполнить. «Это правда, — согласился Горчаков, — но когда ей были предъявлены наши требования, мы думали, что Порта располагает большими средствами, имеет более жизненности (vitality), что она не столь немощна, как оказалось с тех пор»[471].

«…Мы думали…» — чистой воды лукавство российского канцлера. Именно последние четверть века Порта наглядно демонстрировала эту самую «немощность» в вопросе улучшения положения своих христианских подданных. И уже с начала балканского кризиса только слепой мог не видеть новых тому подтверждений. Да и кого имел в виду Горчаков за этим «мы»? Дело было вовсе не в том, что «мы думали», а в том, на что надеялись — на эффект согласованного общеевропейского давления на Турцию, в результате чего удалось бы и «замять восстание», и не обострять Восточный вопрос.

Где-то с весны 1876 г., «обычно лучезарный и шутливый», Горчаков все чаще мрачнел, как только речь заходила о событиях на Балканах[472]. Такое изменение в настроении канцлера было следствием как его раздражения от действий турок, так и понимания очевидного тупика предыдущих усилий давления на Порту. Именно этим можно объяснить тот факт, что когда английский и турецкие послы обратились с просьбой удержать черногорского князя от вмешательства в борьбу герцеговинских повстанцев, то князь Горчаков ответил резким отказом. Более того, он заявил лорду Лофтусу, что «если усилия европейских держав вызвать примирение Порты с инсургентами останутся бесплодными, то он хотя и не предпримет ничего, чтобы возбудить… Сербию и Черногорию к действию, но и не станет их более от него удерживать»[473]. Но выход из дипломатического тупика Горчаков по-прежнему предпочитал видеть в согласованном давлении великих держав на Порту в интересах балканских славян.

А разве Горчаков не сознавал очевидных острейших противоречий во взглядах великих держав на этот самый процесс давления? Неужели он не замечал того, что некоторые из держав, прежде всего Англия, вовсе не были в нем заинтересованы? Разумеется, подобной близорукостью российский канцлер не страдал и все хорошо понимал. Так почему же?

После одного из докладов императору в Ливадии в середине июля 1876 г. Милютин записал в своем дневнике слова императора:

Появления антироссийской европейской коалиции — этого больше всего опасался и российский император, и все его правительство. Именно с этим сверяли они каждый свой шаг. Но насколько это было адекватно новым европейским реалиям середины 70-х гг.? Уже ближайшие события начнут опровергать слова Александра II. Умеренная осторожность в политике, конечно, необходима. Но в Европе слишком много изменилось с 1856 г., чтобы спустя двадцать лет российский император со слезами на глазах продолжал «кошмарить» себя и страну повторной высадкой в Крыму шотландских стрелков и французских зуавов. В Европе появилась Германская империя…

15 (27) апреля 1876 г. Александр II выехал за границу. Его сопровождал Горчаков. В связи с проездом российского императора через Берлин Бисмарк пригласил в германскую столицу Андраши для непосредственных переговоров с Горчаковым по вопросу кризиса на Балканах.

Но ровно год назад, в начале мая 1875 г., Александр II и Горчаков уже приезжали в Берлин. И последствия того визита негативно аукнулись России.

В сентябре 1870 г. Франция была повержена Пруссией. А всего через несколько месяцев миру явилась Германская империя, сколоченная железом, кровью народов и государственным гением Отто Эдуарда Леопольда Бисмарка фон Шенхаузена.

Но уже в феврале 1871 г. канцлер Бисмарк заявил, что при малейшем намеке на подготовку Франции к военному реваншу Германия должна нанести упреждающий удар. Горчаков же тем временем принялся уравновешивать баланс сил в Европе. Во время встречи трех императоров в Берлине в 1872 г. он посетил французского посла А. де Гонто-Бирона и заверил его, что в сложившейся ситуации Россия не будет поддерживать антифранцузские выступления Германии. «Я вам это уже говорил и рад повторить, — заявил Горчаков, — нам необходима сильная Франция»[475].

1 (13) февраля 1874 г., во время визита Франца-Иосифа в российскую столицу, Горчаков и Андраши предприняли совместный демарш в защиту Франции: они посетили французского посла в Петербурге генерала А. Лефло и заверили его, что их правительства осуждают антифранцузские действия германских властей. Замолвила словечко за Францию и Великобритания. Королева Виктория направила личное послание императору Вильгельму, в котором предупреждала о возможных печальных последствиях для Германии в случае ее новой атаки на Францию. В этих условиях германскому канцлеру пришлось отступить: 5 (17) февраля он распорядился приостановить дальнейшее нарастание конфликта.