– Папочка! Папочка, оставь меня! Дай мне жить! Оставь! Мне ничего не сделают большевики! Папочка, пожалуйста!

Этой мольбы не могло выдержать отцовское сердце. Содрогаясь от рыданий, он бессильно опустил руку. Он не мог отнять жизни у своего ребёнка. В заплаканных детских глазах не было прощения, не было понимания… Полковник смотрел то на дочь, то на мёртвую жену, то на задымлённое небо. На небо он смотрел особенно долго, словно ища в нём ответа и облегчения. Потом тряхнул головой, и усмешка муки и боли скользнула по его лицу. Девочка стояла на коленях, обнимая его ноги, плакала и молила:

– Папочка, жить! Зачем всё это, папочка? Бедная мама… Папочка, оставь меня! Жить! Жить!

Полковник посмотрел на жену, прохрипел:

– Прощай, я иду за тобой! – резко поднял руку и выстрелил.

Худенькая, посиневшая от холода девочка стояла на коленях между остывающими телами двух самых дорогих людей, закрывала руками заплаканное лицо и громко всхлипывала.

Не сговариваясь, Надя и Ольга Валерьяновна выбежали из вагона и бросились к ребёнку.

– Куда?! – крикнул было им Антон, но побежал следом.

Дрожащую, полубесчувственную девочку, не сводившую остановившегося взгляда с мёртвых родителей, принесли в вагон, уложили. Ольга Валерьяновна, забыв недавнее настроение, принялась хлопотать о ней.

– Господи, нужно было раньше… Нужно было помешать… – тихо сказала Надя, беря из рук Веры хныкающего малыша и прижимая его к груди. Петрушу пора было кормить. И забравшись на свой «этаж», задёрнув штору, Надинька дала ему грудь. Страшная сцена не выходила из головы, и слёзы сами собой текли по щекам. Она целовала ребёнка в едва покрытую светлым пухом макушку, шептала ласковые слова, но леденящий ужас сковывал сердце: что же будет теперь? Если большевики захватят поезд?.. И почти бесчувственное прорывалось: да хоть бы скорее уже конец! Надя слышала, как Антон тихо и взволнованно сказал Мане:

– Ты знаешь, я не смогу… Я не смогу, как этот полковник… – в его голосе послышались слёзы. – Он хоть на фронте убивал, должно быть… А я в жизни своей… Я не смогу!

– Тогда отдай мне пистолет! Тогда я сама! – вскрикнула Маня.

– Тихо! – грозно рявкнул Акинфий Степанович. – Замолчите оба немедленно! Хоть бы детей постыдились…

Всё стихло в вагоне. Слышались лишь тихие всхлипы девочки и шёпот Ольги Валерьяновны и Веры. В молчании и оцепенении ждали конца. Внезапно в вагон влетел Квасневецкий, выдохнул:

– Мы почти спасены! Наши солдаты, под ужасным огнём, вытащили паровоз из депо и сейчас его прицепят к нашему поезду! – и соскочил опять.

– А Андрей?! Где мой муж? – вскрикнула Вера.

– Я здесь! – Андрей впрыгнул в вагон уже на ходу и закрыл дверь. – Мы сейчас будем прорываться через цепь большевиков. Будет страшный огонь. Поэтому всем лучше лечь!

Все повиновались. В наступившей тишине слышно было, как нарастает огонь, как всё чаще слышится брань красноармейцев. Но, вот, утихать стало позади, и Дрожжин объявил:

– Кажется, прорвались!

Вера обняла его, шепча сквозь слёзы:

– Слава Богу! Слава Богу!

– Расскажите же, поручик, что там было? – спросил Антон.

– Бой был. И доложу я вам, отменный бой! Давно большевикам такого жару не задавали! Их пленные так и говорили: «Не помним, когда такое было!» Набили их порядком… Долго помнить будут! Ещё польска не сгинела. И русские тоже сгнили не все! С Польским полком бок о бок дрался наш Пермский. Богатырски сражался! Давно я таких солдат не видел! Истинные львы! Прорвали цепь красных и ушли из Тайги. А наши друзья поляки умудрились паровоз вытащить. А там такой огонь был! Страшнейший!

Маня разогрела чай на железной печке. Страх её прошёл, и она снова ожила, приободрилась. Передавалось и воодушевление Дрожжина.

– Покуда такие орлы есть, как пермяки, мы ещё не совсем пропащий народ, – говорил он.

– Надо же, а столько людей, не веря в спасение, убили себя… – покачала головой Вера.

– А я говорил, что маломужество недостойно похвалы, – сурово заявил Акинфий Степанович. – Что теперь будет с этой сиротой, родители которой не пожелали дождаться Божией воли?

– Она поедет с нами, – спокойно отозвалась Ольга Валерьяновна. – Я не оставлю это несчастное дитя и беру её под свою опеку.

Путешествие продолжилось. Большевики, получившие под Тайгой серьёзный урок, остерегались ввязываться в бой вновь и без задержек пропустили польский эшелон через станцию Сундженку.

К двадцать девятому декабря добрались до Ачинска. Станция была буквально загромождена эшелонами колчаковской армии. Где-то здесь стоял и штаб нового главнокомандующего генерала Каппеля. В Ачинске поезд ненадолго остановился, и, пользуясь этим, Антон, Дрожжин и Маня с Денисом отправились в близлежащее селенье за покупками. Надя же поспешила на станцию. Всю дорогу она старалась не пропустить не одного вокзала, ни одного полустанка. Она должна была прочесть надписи, которыми испещрены были стены. Их писали проезжавшие ранее беженцы и отступавшие солдаты, писали в надежде, что кто-то из своих, с кем в сумятице потеряна связь, прочтёт их послания. «Мамочка! Я жив и здоров. Идём в Красноярск. Твой сын Матвей Фёдоров», «Маша родная! Мы отступаем к Красноярску! Береги Лизу и Васю! Георгий Лавров», «Митенька, ищу тебя! Люблю тебя! Твоя Катя Крынкина», «Даша! Видел твоего мужа! Здоров. Ищет тебя. Твой брат Сергей Самаев», «Сыночек, мы едем в обозе. Куда, зачем – Бог весть! Сыночек, где ты?! Анна Колыванова», «Сашенька, братик мой дорогой! Я жива! Ищу тебя! Твоя сестра Аглая Колокольцева»… Рябило в глазах от бесчисленных этих записок. И сколько ж судеб, сколько разлук стояло за ними! Имена, имена… Но родных имён не было среди них. Имени отца, впрочем, и не ждала увидеть Надинька, угадывая по характеру его, что он и не стал бы автографов оставлять, просто не подумал бы оставить. Но Алёша! На каждой станции ждала Надя среди корявых, налезающих друг на друга записок разглядеть дорогое имя. Тщетно! Ни словечка… Дольше трёх месяцев не виделись они. А от той последней встречи какая-то недосказанность осталось. Как ни старалась Надя отогреть мужа своей лаской, а до конца так и не удалось: слишком мало времени было. Да и сама ещё слаба после родов была. Не смогла этой чуждости, вдруг в родном человеке явившейся, одолеть. Уже и уехал. Усталый, подавленный… Так хотелось на плечах у него повиснуть и не пустить! Никуда! Тем более, на эту проклятую войну! Проигранную войну! Зачем? Зачем она? Зачем столько горя и смертей? Сколько чьих-то мужей, отцов, сыновей сгинуло в бессмысленных боях, замёрзло во время переходов в дырявых шинелях, умерло от тифа в кошмарных санитарных эшелонах… Зачем?! И Алёше – зачем?.. Не пустить бы, чтобы навсегда остался рядом с ней и с Петрушей… А теперь – где искать? Может, лучше было бы, если б ранило его загодя, как Дрожжина. Тогда теперь вместе ехали бы… Читала, разбирала Надя до боли в глазах беспорядочные автографы и безуспешно боролась со слезами, набегавшими каждый раз, когда надежда вновь не оправдывалась. Ещё оставался на стене маленький клочок неисписанный. Вывела на нём углём: «Алёшенька! Еду в польском эшелоне. Ищу тебя! Твоя Надя Юшина». Такие надписи Надя оставляла почти на каждой станции, где бывали остановки. Может быть, он будет проходить здесь? Может, он просто идёт позади, и потому нет так необходимых весточек? Пусть хоть сам прочтёт. И нагонит однажды…