Семен, полушутя, ответил:

— Да я бы и рад, но кто будет хозяйство ладить? Ну, не хмурься, ночь-то ведь всегда будет наша…

В опалу попасть не так уж и трудно. В 1644 году в город Томский был сослан патриарший стольник Григорий Плещеев-Подрез.

Знатного рода был молодец: Плещеевы и Плещеевы-Басмановы бывало с одного блюда с царями вкушали. Бывали они и воеводами в разных городах, бывали советниками царей, служили посланниками в дальних странах. Григорий сам служил в Литве, видел и Данциг, Кёнигсберг, и Лондон, иохимталерами, а попросту — ефимками — сорил в заморских кабаках.

Знал Григорий многие иноземные языки. В чужих краях познакомился с алхимиками, чернокнижниками, волшебства у них всякие выведывал. Пытливый. Но не нашел таких, чтобы могли медь в золото обращать, разным мелким хитростям только и научили.

Патриарх Иосиф стремился получше укрепиться. Только что были смуты великие, и царь Михаил Федорович опасался всякой шатости. Иосиф написал поучение, остерегая народ и бояр от пьянства, непотребства и всяческой ереси. Пригрозил патриарх россиянам страшными карами на том свете, царь обещал то же самое на свете этом.

Однажды патриарх, оставшись один на один со своим стольником, напомнил вдруг, что служил Григорий Плещеев в Литве с одним человеком, который теперь в Тайном приказе обретается.

— Нам ведомо, — сказал патриарх, — что ты с ним вместе вино пьешь, да оба вы блуду предаетесь. Грех твой велик. Но ты можешь послужить святой церкви, узнавая у этого человека касаемое церковных дел. Они там иногда замахиваются даже на престол Господень. Ты отмолишь свой грех, если будешь хорошо исполнять мой наказ.

Плещеев дернул плечом, вскочил и выкрикнул:

— Ярыгой хочешь меня сделать? Грехами попрекаешь? Ты-то и рад бы согрешить, да нечем!

Сказал сгоряча и тут же пожалел о своих словах. Побледнел Иосиф. Хорошо еще, что никто таких слов не мог слышать. Глухо сказал патриарх:

— Выгоню в шею, палачам сдам.

Григорий в очи его уставился, руку вперед простер, пальцами щелкнул:

— На три дня язык твой отсохнет! Еще пристанешь, вовсе языка лишу!

В гневе и изумлении вышел из палаты Иосиф, идя в опоки, всем молча кивал. И три дня после этого не принимал патриарх ни ближних, ни дальних, всем молча указывал на порог. Возьмет книгу какую или пишет что, а сам мыслит одно: а ну как голос через три дня не вернется? Какой же патриарх — без голоса? Слепому — еще можно, а без языка — никак.

Однако голос через три дня возвратился. Обрадовался Иосиф несказанно и к царю для беседы пошёл. С великим пылом стал просить царя, дабы отправил Григория Плещеева-Подреза не медля ни минуты, и непременно как можно дальше!

Царь видел, что патриарху не по себе, видать, сильно насолил ему Гришка, молодежь нынче пошла нрава дикого, это так, но спешка зачем? Не лучше ли всё дело подробнее расследовать? Может, Плещеев-то Григорий связан с кем, мало ли что открыться может? Тут такие могут быть заговоры и воровства, что и не подумаешь. Патриарх же концы отрубит… Но Иосиф настаивал: отправить немедленно в ссылку, и всё тут!

Михаил Федорович попросил всё обсказать поподробнее, все же знатной фамилии человек, заступников много найдется, жалетелей, как да за что?

Патриарх шепотом сказал царю, что Гришка, да, блудит, но и волшебством иноземным балуется. Следствие? Пока суд да дело, он и на царскую семью порчу наведет. Лучше уж — подальше заслать, да и побыстрее!

Понял царь, что патриарх чего-то не договаривает, но и то понял, что зря старец просить не стал бы.

Издал царь указ, в коем сказано было, что ссылается Григорий Осипов Плещеев-Подрез «на вечное поселение в город Томский за многие воровства. На месте поселения держать его за пристава, а буде учинит какое новое воровство, взять в железа и посадить в тюрьму…»

Так блистательный вельможа был отправлен в дальние, дикие края. Почти два с половиной месяца по зимним дорогам с обозами, с казаками, с крестьянами-переселенцами, прочим ссыльным людом.

Дорога не столько утомила, сколько удивила своей протяженностью. Спал он в любой кибитке хорошо, ел, что придётся. И прибыв в Томский, сразу же пошел сказаться воеводе.

Воевода Семен Васильевич Клубков-Масальский встретил Григория с любопытством и не по-злому. До Бога — высоко, до царя — далеко. Ссыльные в Томском не в диковинку, а этот — на особицу. Родовитый, и много чего про дворцовые дела знает. Выпытывал Семен Васильевич: как здоровье царя, что — патриарх, кто нынче в чести, а кто — в опале.

Сам воевода уже жил предполагаемым возвращением в Москву. И как бы примеривал её вновь на себя. Отвык. Теперь потихоньку отправлял накопленное в Сибири добро в Москву да в свои деревни.

Город Томский был немалый уже. Кроме крепости в нагорной части да острога имел он еще три посада да два монастыря. Правда, в 1563 году крепость и острог сильно повредило пожаром, новому воеводе достанется обновлять башни и стены.

Семен Васильевич заглянул в грамоту с царским указом. Вслух прочитал Григорию о том, что велено его держать за пристава, а в случае чего, и в железа ковать, в тюрьму прятать. Улыбнулся воевода:

— Не стану тебе пристава давать. Сегодня ты в опале, а завтра, может, поважней меня станешь. Скажи своему вознице, чтобы отвез тебя в посад, именуемый Уржаткой… У ржи людишки поселились, от этого и название пошло.

Скажись там попу Борису, который в церкви Святого Благовещения служит. И благословит, и жилье сходное подыщет на первое время, а там и сам оглядишься. Да возьми Бориса в духовники, да не подведи меня, я ведь к тебе — по-свойски.

— Тяжек крест, а надо несть! — отвечал Григорий. — Но опять же муха обуха не боится! От большого ума досталась сума, а между слепыми и кривой — король! Спасибо, воевода! Попробую в Сибири пожить. И здесь люди живут. И всякий кулик на своей кочке велик!..

А воевода подумал, что поп не хуже пристава приглядит, да и Гришка не в обиде будет.

Вечером того же дня поп Борис Сидоров да Григорий пили у попа в доме доброе церковное вино. На столе в оловянных и деревянных блюдах были отварные стерляжьи головы, медвежатина, зайчатина, вяленые язи, копченые чебаки, соленая колба — известный сибирский победный лук, В туесах была клюква с медом.

— Край богат, народ не ленный, — говорил поп Борис, — но есть и вороги, и разбой.

В избе у попа было много оружия. Над лежанкой, крест на крест, висели дорогие русские и трухменские сабли, у входа в горницу в углу стояли копья да алебарда, на лавке разместились пищаль да кожаные мешочки со свинцом и порохом.

— Так живем! — сказал поп, перехватив взгляд гостя. — Кыргызцы, колмаки и прочие басурмане почитай каждый год с войной набегают. И всегда как гром среди ясного неба, хотя и есть караулы, разъезды, заставы. В городе, на горе, спокойней за стенами, за острогом. Там — главная казачья сила, стрельцы, пушки на раскатах. А здесь-то тревожней жить. Налетят неруси раскосые, посевы повытопчут, скот угонят, зазеваешься, так и самого в полон уволокут, а то и жизни лишат. Что, дьяволы, делают? Если острог — не по зубам, так стрелы с огнем в посад пущают, сколько раз горели. А добро-то годами наживаешь, горбом своим.