Якимовша закончил читать пергамент и сказал:

— Ты смотришься таким молодцом, что, право, кажется мистикой и этот пергамент, и эти все мысли тобой в нем заключенные.

— Ты прав, старина! Но мы с тобой люди военные. А ля гер, ком а ля гер![36]Вот я и поступил, как человек военный, который должен смотреть вперед и предугадывать развитие событий. Но то, что ты прочитал, — еще не все!

— Не все? А что же может быть еще?

— Зная нравы людей, я доверяю тебе другое устное и тайное завещание. Мой склеп должен быть с двойным дном. Сверху положить с орденом и рыцарской шпагой какого-нибудь бездомного, какой умрет в Томске в одно время со мной. Одет этот человек будет в полковничий мундир командора. А глубоко под этим склепом буду лежать я сам, кавалер Девильнев, в простом камзоле и без знаков отличий. Так должен сделать или ты, или Григорьев, или Плаутин.

— Но это, кажется мне, совершенно лишнее!

— Нет, друг мой, это совсем не лишнее. Во всяком случае, такова моя воля.

— Боже мой! Какие грустные темы! — воскликнул Якимовша, невольно задержав взгляд на портрете Дарьи Рукавишниковой. — Не удивительно ли, что такого совершенства владения кисти достиг простой разбойник! Как он выписал каждую её черточку! Каков колорит!

— Простой разбойник? Вовсе непростой. Он был рожден художником, а разбойничать начал после того, как судьба отняла у него все.

— Как Робин Гуд! — воскликнул Якимовша.

— Как Алексей Мухин! — поправил его Девильнев. — Никакому английскому Робину Гуду не довелось испытать таких страшных физических и нравственных мучений, какие испытал этот человек. Россия озлобляет своих сыновей. Но здесь не применишь аглицких хартий, слишком большая страна, слишком размашистая душа народа. Здесь всё не так. Но поклянись, что ты исполнишь мое письменное и устное завещания!

— Клянусь! Но и боюсь: не задумал ли ты сотворить над собой что-либо нехорошее.

— Никогда в жизни маркиз де Вильнев не поднимет на себя руку! Я солдат, и буду стоять до конца!

Они расстались. Девильнев, как всегда, провел день в заботах, посетил тюрьмы, потом побывал на строительстве новых храмов. Начинался август 1794 года. Черемуха переспела, и крупные и сочные ягоды свисали со всех заборов. Утром, поев пирогов с нельмой, Девильнев приказал подать самовар. Крикнул Шегереша:

— Ну-ка, нарви к чаю спелой черемухи!

Шегереш кинулся с малахитовым огромным блюдом к забору, принялся рвать черемуху с остервенением, иногда бросая кисть-другую себе в щербатый рот и хрумкая косточками.

— Ум-м! — задыхался он от терпкой сладости.

Затем полное черемухой блюдо, прижимая к животу, потащил в горницу, водрузил на стол. Девильнев взял горсть ягод, они были переполнены соком, глянцевито-черная кожица их смеялась бликами, это были подобия фантастических планет счастья.

— Ум-м! — сказал Девильнев, наполняя рот терпкой сладостью земли. — У-м-м!

Он и не заметил, как опорожнилось блюдо. Хорошо, сладко! Сок земли! Он накинул халат и прошел в розарий. Здесь среди роз, в теплице, его пронзила молния боли. Он упал и закрутился на полу, роняя скамейки с лейками и склянками, сминая драгоценные экземпляры роз.

Разбил ногой стекло теплицы, хрипло крикнул:

— Помогите! Доктора!

Стряпухи всполошились. Данилка Хват вскочил на коня, поскакал за доктором.

Но доктор опоздал.

— Заворот кишок! — сказал он. — В черемухе слишком много косточек. Он съел слишком много черемухи. Это первый случай в моей практике.

Это случилось второго августа 1794 года. Макушка лета буйствовала своими ароматами, тополиный пух носился над городом, комендантский кот в сапогах, плаще и шляпе прыгал и прыгал по крыше дома Девильнева.

Друзья в точности выполнили завещание славного коменданта. У крутого обрыва Воскресенской горы в красивейшем озелененном месте был поставлен трехсаженный четырехконечный крест. Над местом погребения маркиза де Вильнева была положена искусно отлитая плита. Сверху — круг, в нем равносторонний треугольник, символизирующий всевидящее око Иеговы. Из круга пучками расходятся шесть лучей. И надпись сообщала, что «Томас Томасович Девиленев окончил жизнь 1794 года августа в 2 день в среду».

Рядом с могилой славного командора стояла изящная беседка, скамья своим изгибом так и манила присесть, полюбоваться с высоты красотами Томска. Видно было и реку. Неподалеку от могилы коменданта было и древнее кладбище, где были похоронены иностранцы-европейцы. Оно разрушалось, ибо у покойных в Томске родственников не было, никто могилки не охранял и не навещал.

Иногда лихие люди разрывали ту или иную могилу. Может перстенек какой можно найти али сапоги добрые. Каменные плиты с надгробий снимали и пристраивали в свои заборы или в стены жилищ. Постепенно стали поглядывать и в сторону одинокой могилы Девильнева. Пригляделись, и пришлась им по нраву плита с надгробия Девильнева, массивная, чугунная. Её то использовали в качестве столешницы, повернув вверх гладкой стороной, то в качестве печной плиты, она хорошо нагревалась. Полиция не раз изымала плиту и возвращала на место, но её снова и снова похищали.

Шли годы. Менялись поколения. Прах лже-Девильнева, облаченный в полковничий мундир, был однажды выброшен из склепа какими-то вандалами. Исчезли орден Святого Владимира и рыцарская шпага. Трижды неизвестные сбрасывали крест с крутого обрыва Воскресенской горы, и всякий раз находились люди, которые его восстанавливали. Так простоял крест сто лет. Но однажды крест исчез и больше на свое место не вернулся.

Ныне на месте могилы и креста славного командора на развилке Кузнечного взвоза и переулка Соляного стоит старый деревянный двухэтажный дом с куполом и «фонариком». Это прекрасное творение архитектуры создано по заказу купца Евграфа Кухтерина, которого тоже давно уж нет на свете. Вполне возможно, что где-то в фундаменте этого дома и лежит мертвая голова командора, коменданта Томска маркиза де Вильнева.

В 1894 году в столетие смерти Томаса Томасовича Девильнева ксендз томского костела Святой Девы Марии, Царицы Священного Розария Валериан Громадский отыскал надгробную плиту Девильнева в одном из домов, изъял ее из печи и поместил в основание паперти костела, дабы каждый входящий поминал о смерти и Судном дне.

При советской власти в костеле сделали планетарий, а плиту из подножия паперти извлекли и положили в саду краеведческого музея. Там она и лежала, зимой в снегу, а летом на зеленой травке долгие годы. А недавно работники музея, боясь того, что кто-нибудь её утащит и сдаст в пункт приема металла, спрятали её в запасниках.

Забыт комендант. Но в томских домах живут пушистые и жирные потомки комендантского кота Василия. Носятся над городскими окраинами потомки тех воронов, что выклевали глаза художнику и разбойнику Алексею Мухину. Живут и потомки тех тополей, что шумели в девильневские времена, и пух их тихонько нашептывает о прошедшем.