«Топтать Гурбана», все ли знали, отчего такое присловье пошло? Только древние старики вспоминали, что был такой богатырь, погиб он в битве невесть когда и невесть с кем и похоронен на вершине той горы в золотых доспехах, со всем богатством своим. А где его могила — забылось среди прошедших веков.

В тот самый солнечный денек, когда молодые уржатцы вылезли на гору «топтать Гурбана», приехал в канцелярию к воеводе князец Тоян-второй. Сын того самого Тояна, который просил в здешних местах поставить русский город.

Семен Васильевич встретил князца приветливо, радостно вышел навстречу из-за стола, сделал несколько шагов, обнял, троекратно поцеловал.

Тоян был красив, правильные черты лица, большие глаза, почти без раскосинки и чуть навыкате. Если бы не одежды татарские да подбритые особым способом усы и бородка, совсем бы русский человек.

Воевода пригласил князца присесть на лавку, сам занял свое место в резном кресле, за которым можно было видеть на палке деревянного льва, стоящего на задних лапах. Эмблема воеводская. На стене висела кольчуга Ермака, на столе помещалась деревянная фигура Николая Чудотворца, скорого заступника за всех плавающих и путешествующих. Сей держал на левой длани город, с башенками и церквями, а в правой — сжимал меч. Еще на столе стоял ларец, искусной работы, где была печать. Грамоты и указы, свернутые в трубки, лежали на полке.

Тоян поклонился изображению Чудотворца, прижимая руку к сердцу. Потом подробно и уважительно расспрашивал воеводу о его здоровье и здоровье его родных. Воевода в свою очередь спросил о здоровье Тояна и его близких. Затем сказал:

— Говори, князь, прямо, не томи, нам известна твоя вежливость, да уж, видно, допекли, раз пришел ко мне.

— Ты видишь сквозь стены, — отвечал Тоян, — некоторые твои люди меня удивляют. Они захватили озеро под моим зимним городком, ставят там ловушки на зверя и птицу, моих же людей изгоняют и калечат.

Озеро это испокон веков зовется Тояновым, они же называют его теперь Нетояновым, или Нестоянным. Что измыслили? Понимаю, что это — без твоего ведома.

А еще, воевода, твои люди с Колмацкого торга моих людей сбивают. Почто это? Мы — здешние, мы тут и до прихода русских торговали. А теперь многие наши ездовую повинность несут, а иные так даже и в казаки поверстаны. Нам без торга не жить, нас не отталкивать надо, а вперед пускать.

Кстати, насчет Колмацкого торга. Мои подданные там не только торгуют и меняют, а еще и новости узнают. То, чего вам бухарцы и колмаки никогда не укажут, нам будет точно известно. Так что от торга нас отлучать, вам и расчета нет… Не скрою, после смерти хана Басандая многие людишки в здешних юртах остались, которые вражеским лазутчикам подсказывают, когда, где и что лучше взять. За каждым не уследишь. К могилке Басандая на берег Томы нынче многие наезжают…

Тоян чуть улыбнулся:

— То ли бор нашептал, то ли река напела, а только известно, что нынче собираются на Колмацкий торг враги напасть. Идёт по стойбищам говор, что от колдовства вымрет город Томский, сам понимаешь, что неспроста это.

— Спасибо, князь, что подсказал, а только и мы не даром хлеб царский едим. Наши лазутчики тоже кое-где есть. Охрану уже усилили. И все же за дружбу и привет земной поклон тебе, авось и мы тебе когда-нибудь сгодимся…

Вскоре пришла такая пора, что солнце взъярилось. Мудро это придумано и не нами. Бывает пора холоду, а бывает и — теплу. И перемены эти делают жизнь веселее. Вечное лето, как и вечная зима, быстро бы надоели. А так — всегда что-то новое.

Прогрело солнышко омуты речные и озерные до дна. До кипения нагрело речку Ушайку. Только с великой рекой Томой не управилось, больно глубока, быстра и холодна эта река. Рождает её алтайский ледник, и тысячи холодных подземных ключей питают её.

По жаре и Колмацкий торг открылся. Ехать к нему из Томского города, через мельничный мост, через Уржатку, да низом мимо Юртошной горы, мимо многих озер, стариц и проток. Дале — вид на огромную скалу, о которую Тома с разбега разбивается, делает поворот, крутит воронки, успокаивается ниже скалы. Там и перевоз.

На левом берегу огорожено прочным тыном огромное пространство, и чего там только нет! Люди — какие! Иной чернее печного горшка, только зубы сверкают, ни один толмач его не поймет, а тоже — человек! И баба у него, хотя и аспидного цвета, а дитенка к себе прижимает, и тоже совершенно черного. И видно, что не отмыть их никаким мочалом. И не жарко ему, даже палатку не натянет, сидит, ноги калачом свернет, а на голове цветное полотенце намотано. Иной серьгу, не то чтобы в ухо, в нос вденет, и радуется. В нос! Как казаки в Украйне волам вдевают. Но — торгует! Парчой златотканой, шелком, муслином, кисеей — воздушней утренней дымки над озером. Чернеными серебряными кувшинами, перстнями из поддельного золота.

А товару на торге! Таможенник-тиун писать в бумагах устал. «Оконечны слюдяныя, ложки карельчаты, колпаки с крашенинами, шубы бараньи, косы-горбуши, огнивцы железны, мыла костромския, ножи ярославския, свечной воск, гребни роговыя, гужи моржовыя, скобы судовыя, топоры чукрии с черенем…»

Пиши, служивый! Запиши ясашных со шкурами лисиц и песцов, соболей, белок, мужиков с кедровым орехом, репой, зерном. Или немцев вон тех. Сидят под пологом, пузырь со льдом у них, в квасок ледышки подбрасывают, пьют. И товар солидный: голландское полотно и нити, певучие малые зазвонные колокола.

Запиши верблюдов. Их нынче пришло двести голов. У которых — один горб, а у иных — так и два. Ну, не издевательство над скотиной? Не зря она губу отклячила.

Наваливают на верблюда поклажу больше, чем он сам. И, говорят, при этом он может без воды жить полмесяца и без еды — месяц. Тут станешь горбатым! А еще с этих верблюдов шерсть стригут, чтобы кошмы катать, а верблюдиц еще и доят.

Китаец опилки жрёт, в рот горящую бумагу суёт, изо рта огонь идёт, веером в ухо ветер гонит — поддувало! Ах, чтоб этого китайца разорвало!

Ребятишки продают сбитень, сваренный на меду, с добавлением травки — шалфея.

Сбитень варен на меду,

Хоть две чашки накладу!

А вот — важня. Весовые меры здесь — кантыри. Тиуны, ямцы, берут со всякого товара десятину налога. Гири у торговцев проверяют. Кто с обманной гирей станет продавать, тому по царскому указу сии гири на шею прикуют, навечно!

На двух высоченных башнях, в которых ворота, сидят казаки, следят: а что на торге и вокруг него делается? Стены высоки, ворота открыты так, что зараз больше одного всадника не въедет, пешие тоже, чтобы шли по одному.

Какой-то угрюмый, с глазом огненным, сторговал у бухарца жеребца, кису свою развязал, высыпал бухарцу деньги в шапку.

— Ну, уртак, твое добро! Посчитай-ка серебро!

Бухарец считать начал:

— Бир таньга, еке таньга!

А этот покупатель коня своего плеткой — хлесь! Вылетел в ворота и быстрей молоньи помчался. А в шапке у бухарца серебро враз обратилось в черепки. Вай-вай-вай! Крик по торгу прошел.