Несколько лет Уорд пытался выращивать папоротники у себя в саду, однако оказалось, что в отравленной атмосфере Ист-Энда это практически невозможно. А теперь, вдохновленный результатами случайного эксперимента, решил попытать счастья и перенести папоротники в дом – растить их в герметичных стеклянных ящиках на подоконнике. За три года ему удалось вырастить тридцать различных видов, в том числе капризный тонковласник, который доктор Уорд нашел в locus classicus близ Тенбридж-Уэллс. Уорд поделился опытом с Джорджем Лоддиджесом, который вместе с братом владел преуспевающим питомником в близлежащем Хакни. Лоддиджес быстро разглядел коммерческий потенциал ящиков и разработал более прочные и профессиональные варианты. Когда дальновидный и влиятельный ботаник Джон Лоудон увидел их в 1834 году, то сообщил читателям мартовского выпуска “Gardener’s Magazine”, что стеклянные ящики Уорда – это

Уорд-реформатор-здравоохранения пришел к тому же выводу и представлял себе, как «воздух Лондона, освобожденный от чужеродных примесей, подходит для поддержания жизни растений так же, как и деревенский». Однако Уорд-честолюбивый-ботаник также прекрасно оценил возможности применения своих ящиков на практике, о которых говорил Лоудон. Впоследствии он написал о своих экспериментах книгу “On the Growth of Plants in Closely Glazed Cases” («Выращивание растений в закупоренных стеклянных ящиках», 1842), где размышлял о том, почему растения так плохо переносят длительные морские путешествия. Он считал, что в основном это связано с «недостатком или избытком воды (от морских брызг) или с недостатком света, который заслоняют те же брызги; так что было, разумеется, очевидно, что мой новый метод – готовое средство избежать этих трудностей». Затем, в 1834 году, Уорд подготовил полевые испытания своего изобретения, понимая, как оно повлияет на международную торговлю растениями. Два больших ящика, наполненные, будто ботанические ковчеги, английскими папоротниками и цветами, погрузили на клипер и отправили к антиподам. Плавание продлилось полгода, после чего ящики выгрузили на берег в Сиднее и распечатали. Их содержимое было в идеальном состоянии, а один первоцвет победоносно зацвел. Уорд договорился, чтобы на обратный путь ящики наполнили австралийскими растениями, в особенности теми, которые, как известно, плохо переносили транспортировку. В числе прочих растений был экземпляр глейхении, низкорослого ползучего папоротника, которому ни разу не удалось живым добраться до Англии, сколько ни пытались его доставить. Растения подверглись самым жестоким испытаниям морского путешествия и непогоды, пережили суровые шторма, когда корабль огибал мыс Горн и пересекал экватор; температура колебалась от –6 до +49 °C (от 21 до 120 °F). Однако когда Уорд явился на пристань забрать ящики, то обнаружил, что «все растения пребывают в добром здравии, выросли до самого потолка ящика, а их листья прижаты к стеклу».

Вскоре и братья Лоддиджес, и другие предприниматели наладили массовое производство таких ящиков, и в сороковые годы XIX века в них из Шанхая в Гималаи перевезли 20 000 чайных кустов по заказу Ост-Индской компании. Затем из Кью Гарденс наладили транспортировку каучуковых деревьев, выращенных из семян, собранных в Бразилии (и, говорят, вывезенных оттуда контрабандой), по всему Дальнему Востоку, откуда их распределяли дальше. Ящики Уорда стали основным орудием позднего этапа ботанической колонизации.

* * *

В викторианском обществе постоянно велись разговоры о том, что можно поместить в стеклянный ящик. Создавались проекты стеклянных торговых галерей и даже стеклянного метро (так называемого «Хрустального пути»). В мире ботаники Уорд так успешно пропагандировал дешевое, не облагаемое налогами стекло, что это привело к распространению гигантских версий его ящиков в масштабах всей страны. Теперь загородная оранжерея стала вполне доступной роскошью, и любой домовладелец мог позволить себе устраивать выставки экзотических растений, еще недавно бывшие прерогативой богачей. Так родились и большие теплицы, и садики на подоконниках. Роскошные пейзажи дальних концов Империи начинались сразу за порогом гостиной.

Оранжерея, полная живых богатств, была ярчайшей проекцией викторианских фантазий. В целом получалось, что имперские трофеи сохраняли свою притягательность и недоступность, но при этом посмотреть на них мог каждый. Оранжереи преодолевали и время, и пространство – и к тому же Империя-мать собирала всех своих отпрысков. Каучуковые деревья из Южной Америки соседствовали с рододендронами из Индии. Протейные из края антиподов цвели в теплицах как раз тогда, когда в садах Европы зрели яблоки. В застекленных садах английских графств воплощались мифические представления о райском саде с его «вечной весной».

Самая пышная оранжерея располагалась в Чатсуорт-Хаус – владениях герцога Девонширского в Дербишире, где главным садовником и архитектором теплиц был Джозеф Пакстон. В 1839 году он завершил по заказу герцога и подготовил к приему первых растений Большую Оранжерею. Это было беспрецедентное для той эпохи стеклянное сооружение. В длину оно было 277 футов, в ширину 123 фута и в высоту в самой высокой точке – 67 футов (84,5 на 37,5 на 20,5 м). Вокруг оранжереи шла кованая смотровая галерея, а проходы были так широки, что в них могли рядом проехать три конных экипажа. Пассажиром одного из них в 1851 году был король Саксонии, который лаконично описал оранжерею как «тропический пейзаж под стеклянным небом». А биограф Пакстона Кейт Колхаун пишет о том, что видел рядовой посетитель оранжереи:

Это были декорации для самых зрелищных спектаклей, и вскоре занавес был поднят.

Однако первыми обитателями домашних ящиков Уорда были растения доморощенные и внешности куда более скромной. Взрыв интереса к коллекционированию папоротников, получивший впоследствии название «птеридомания» (от латинского Pteridus, папоротник-орляк), затронул даже Австралию, и это один из самых загадочных аспектов ботанической культуры XIX века[150]. Викторианская ментальность, классический пример единства и борьбы противоречий, предполагала тягу к сенсациям и экзотике – тягу на грани вожделения. Однако это пристрастие уравновешивалось и даже искупалось вкусом ко всему нежному, эльфическому, к миру теней (как остроумно отметил Дэвид Эллистон Аллен, «папоротниковая лихорадка началась в тот самый момент, когда мужская одежда внезапно почернела»). Сложная фрактальная форма папоротникового листа, «невероятная точность их разветвлений», как выразился один писатель, идеально соответствовала как мотив тогдашнему увлечению готикой. Автор научно-популярных книг по естественной истории Эдвард Ньюмен вывел эту связь на практический уровень: «На готических окнах старого аббатства всегда найдется много удобных трещинок для симпатичных папоротников». Томас Гарди в своем «Возвращении на родину» описывает изысканные узоры папоротников на пустошах с точки зрения архитектора с наметанным глазом: «Папоротники вокруг него, хотя и обильные, были на редкость однообразны – целая роща машинным способом нарезанной листвы, мир зеленых треугольников с зубчатыми краями – и ни единого цветка» (пер. О. Холмской). Кроме того, папоротники помогли решить вечную проблему викторианских мужей среднего класса – как им быть со своими женами и дочерьми, активным новым поколением, которое располагало досугом и было подвержено различным опасным искушениям. И лучше всего было отправить их собирать папоротники – покладистые, скромные, не слишком сексуальные, обитающие в прохладных уютных уголках. Это занятие «особенно хорошо подходит для дам: оно лишено всякой жестокости, предмет его безупречно чист и служит прелестным украшением для будуаров». Именно на эту целевую аудиторию рассчитывал обозреватель садово-парковых хозяйств Ширли Хибберд, когда писал свой бестселлер “The Fern Garden” («Папоротниковый сад», 1869). Он восторженно распространялся о «растениях-драгоценностях» и «роскошных зеленых красавцах, пышущих здоровьем в блестящем уборе из теплой росы» в своих стеклянных камерах (см. рис. 33 на цветной вклейке).