На полдороге исполинские утесы по сторонам ущелья заслоняют небо. Их специфические ботанические обитатели называются хазмофиты – виды, приспособленные к жизни на бесплодных, практически лишенных почвы отвесных скалах[145]. Чтобы выжить здесь, растения должны обладать корневой системой, способной проникать в самые крошечные щели, и листвой, переносящей и обезвоживание, и палящее солнце. Еще хорошо бы, чтобы у них были красивые броские цветы, привлекающие насекомых, и обильные семена. Даже на стенах в самом низу ущелья во множестве растут родственники васильков с лиловыми цветами и серебряным пушком (в том числе Stahelina arborea, растение, которое так понравилось Сибторпу), кусты вязеля, увешанные кремовыми шарами, удивительный критский вьющийся латук Petromarula pinnata, чьи голубые цветы напоминают погнутые пропеллеры, и самый красивый из эндемиков ущелья – кустистый ярко-желтый лен Linum arboreum, который растет на самой вышине. Конкуренция между этими растениями зачастую состоит вовсе не в том, кто кого перерастет или заглушит. Многие растения растут поодиночке или небольшими группами в окружении голого камня, не оставляющего никаких возможностей для колонизации. Их будущее зависит от случая – насколько удачно упадет одно из их семян в незанятую расщелинку. Если оно прорастет, жизнь его будет полна опасностей – растение окажется беззащитным перед оползнями и ливнями. Если оно погибнет, его ниша может пустовать долгие годы. Суровые условия отвесных скал создают весьма реальные перспективы для развития вариаций, пусть даже воспользоваться этими перспективами непросто, и следующее семя родительского растения, которое здесь укоренится – быть может, через десятки лет, – вероятно, генетически будет уже несколько иным. Иногда новые разновидности, получив свой шанс в изолированных «питомниках» на скалах, перебираются из ущелья на каменистое плато.

Внизу, у порталов, где тропа сужается до нескольких ярдов, утесы высятся над головой уже почти на тысячу футов. В начале лета ветер так вихрится в теснинах, что вырывает с корнем целые растения и катит по дну ущелья, будто гигантский ком пуха чертополоха. При этом здесь возникает отчетливое ощущение центробежной силы, словно от стен ущелья исходит какая-то боковая гравитация. На растения она тоже влияет. Со дна это не увидеть, однако многие хазмофиты растут из стен ущелья горизонтально. Среди фотографий Джона Филдинга для фундаментального труда “Flowers of Crete” («Цветы Крита») есть несколько снимков, сделанных с уступов на утесах, и на них видно, как растения – лен, кустовая гвоздика, василек серебристый – торчат прямо из скалы с таким пренебрежением к силе тяготения, с таким презрением к обычной для нормальных листьев тяге к свету, что легко обмануться и решить, будто снимок по ошибке повернули на девяносто градусов[146]. Зачем это нужно? Может быть, это отражение – и выражение – того, с какой невероятной силой корням пришлось проникать в узкие щели? Или так растение обеспечивает семенам большую площадь рассеяния? Или это следствие какой-то глубокой перестройки в выработке гормона роста ауксина, поскольку растение сообразило, что теперь нужно стремиться не вверх, а вбок?

Я думаю о том, как особенности Самарийского ущелья отражаются в других ущельях Крита и за его пределами, в лабиринтах сотен других Эгейских островов, и представляю себе всю эту область как горнило эволюции новых видов растений, размножающихся в мельчайших трещинках пространства и времени.

Роль преображающего инструмента в викторианской жизни, особенно в ботанике, играло стекло, и это предвосхитила и призма Ньютона, и герметичный колпак с мятой, при помощи которого Джозеф Пристли раскрывал тайны фотосинтеза[147]. Стекло обладает свойствами, словно нарочно придуманными, чтобы соответствовать настроениям эпохи. Оно способствует пытливости и восприимчивости ума, поощряет честолюбие и глубокий консерватизм. Из стекла можно сделать и окно, и ограду. Оно дает возможность и собирать частные коллекции, и заниматься благотворительностью, распределяя блага, оно размывает преграды между капиталистическим предпринимательством и общественным опытом. Его прозрачность говорит о том, что в эпоху колониальной экспансии и научных открытий не остается ничего непознаваемого. Если речь идет о растениях, стекло и оберегает, и стимулирует, ограждает от холода и набегов паразитов, однако неизменно пропускает свет – вездесущую викторианскую метафору духовного и мирского знания. Но есть у него и непосредственная, практическая функция – стать декорацией для эффектного зрелища, настоящего спектакля. Так называемый «Ящик Уорда» стал прототипом возникших вскоре колоссальных ботанических театров – стеклянных аркад XIX века.

Натаниэль Уорд был врачом и работал в Уайтчепеле, очень бедном и запущенном районе восточного Лондона[148]. По долгу службы его тревожила неизбывно мрачная, безжизненная атмосфера мегаполиса и влияние загрязненного воздуха на здоровье пациентов. Кроме того, доктор Уорд был энтомологом-любителем и осенью 1829 года поместил куколку бабочки-бражника под герметичный стеклянный колпак, чтобы посмотреть, сможет ли она там перезимовать. Наступила весна, бабочка не вылупилась, однако под колпаком оказалось два живых организма, которым вроде бы неоткуда было взяться. Из комочка влажной земли, случайно попавшего под колпак вместе с куколкой, проросла травинка и побег мужского экземпляра папоротника. Доктор Уорд всю зиму не поливал их и вообще не уделял им никакого внимания. Он стал свидетелем явления, которое уже наблюдал Пристли: растения, помещенные в воздухонепроницаемый стеклянный сосуд, способны поддерживать самодостаточное существование. На солнце из листьев испаряется вода, которая конденсируется на стекле и капает вниз, где ее снова впитывают корни. Днем листья выделяют кислород, а ночью поглощают. Это замкнутая система, ограниченная лишь количеством питательных веществ в почве.

Казалось бы, происходящее под колпаком не должно было удивить Уорда. Однако, хотя Пристли уже открыл отдельные звенья газообмена и фотосинтеза в листьях, его открытие осталось в пределах химии и еще полвека не влияло на ботаническую мысль, несмотря на то, что и до Уорда проводились опыты с миниатюрными оранжереями, впрочем, забытые. Примерно в 1825 году шотландский ботаник А. Маконохи задался вопросом, не могут ли растения, привыкшие к тени, прекрасно жить в замкнутом пространстве, если атмосфера будет влажной. Он ставил опыты с экзотическими папоротниками и плаунами, которые брал в Ботаническом саду Глазго и сажал в торф в круглом аквариуме. Результаты были такие впечатляющие, что Маконохи заказал особый стеклянный ящик, в котором растил не только папоротники, но и кактусы и орхидеи. Однако обнародовал он свои открытия лишь в 1839 году, а к этому времени Уорд уже добился известности.