лишены исторического чувства (то есть они злостным образом предпочитают изучать идеи, а не имена и даты жизни философов), однако мы знаем, что они решительно отказались от самопознания около восьми столетий назад. В 1843 году это открытие повторяет Шопенгауэр. «Само познающее, – утверждает философ, – именно как такое, не может быть познаваемо, – иначе оно было бы познаваемым какого-то другого познающего»[228]. Гербарт также играл с этим онтологическим умножением. Когда ему еще не было двадцати, он обосновал, что «я» неизбежно оказывается бесконечным, поскольку утверждение, будто некое «я» познает самое себя, влечет за собой наличие другого «я», также познающего себя, что, в свою очередь, влечет за собой наличие еще одного «я» (Дейссен П. Новая философия, 1920, с. 367). Украшенный историями, притчами, схемами и тонкими ироничными замечаниями, именно этот аргумент лежит в основе работ Данна.

В его «Эксперименте со временем» (глава XXII) утверждается, что сознающий субъект осознает не только то, что наблюдает, но и самого наблюдателя, субъект А, и, следовательно, еще один субъект B, наблюдаемый A, и, следовательно, еще один субъект С, наблюдаемый B… Он добавляет – не без некоторой таинственности, – что эти бесчисленные внутренние субъекты располагаются не в трех измерениях пространства, но в столь же бесчисленных измерениях времени. Прежде чем пояснить это пояснение, я предлагаю читателю осмыслить то, что говорится в этом абзаце.

Гексли, верный наследник английских номиналистов, утверждает, что между фактом ощущения боли и фактом осознания того, что некто ее испытывает, имеет место лишь вербальное различие. Он смеется над чистыми метафизиками, разделяющими во всяком ощущении «ощущающий субъект, ощущаемый объект и этот властный персонаж – „я“» («Эссе», т. 6, с. 87). Густав Шпиллер («Человеческое мышление», 1902) признает, что знание о боли и ощущение боли – две разные вещи, но они взаимно дополняют друг друга, как одновременное восприятие лица и голоса собеседника. Его точка зрения кажется мне верной. Что касается осознания сознания, которое Данн вводит, чтобы установить в каждом индивидууме головокружительную и запутанную иерархию субъектов, я полагаю, что речь идет о последовательных (или воображаемых) состояниях исходного субъекта. «Если бы духу, – пишет Лейбниц, – пришлось бы вновь помыслить помысленное, то ему было бы достаточно вспомнить ощущение о нем, чтобы его помыслить, затем помыслить об этой мысли, затем о мысли об этой мысли и так далее до бесконечности» («Новые опыты о человеческом разумении», II, 1). Метод, созданный Данном, чтобы обосновать бесконечное количество времен, менее убедителен, но более хитроумен. Как Хуан де Мена в своем «Лабиринте»[229] и как Успенский в «Tertium organum»[230], он постулирует, что будущее – со всеми его превратностями и подробностями – уже существует. К предсуществующему будущему (или от него, как считает Брэдли) течет абсолютная река космического времени – или же смертные реки наших жизней. Это перемещение, этот поток требует – как и всякое движение – определенного времени. Следовательно, у нас возникнет второе время, чтобы перенести первое, третье, чтобы перенести второе, и далее до бесконечности…[231] Таков механизм, предложенный Данном. В этих гипотетических или иллюзорных временах неуловимые субъекты, преумноженные очередной регрессией, получают бесконечное пространство для обитания.

Не знаю, что об этом подумает читатель. Я не претендую на знание того, чтó есть время (я не уверен даже, есть ли оно вообще), но подозреваю, что течение времени и само время – это одна загадка, а не две. Полагаю, что Данн заблуждается, подобно тем рассеянным поэтам, что говорят (допустим) о луне, которая показывает свой красный диск, заменяя один цельный визуальный образ субъектом, глаголом и определением, каковые суть не что иное, как слегка замаскированный субъект. Данн – образцовая жертва той порочной интеллектуальной традиции, которую обличил Бергсон: мыслить время как четвертое измерение пространства. Данн утверждает, что будущее уже существует и мы лишь должны перенестись в него, но этого утверждения достаточно, чтобы превратить время в пространство, и тогда потребуется второе время (также мыслимое в пространственно-линейной форме или как река), а затем и третье, и тысячное. В каждой из четырех своих книг Данн непрерывно говорит о «бесконечных измерениях времени»[232], но эти измерения все же являются пространственными. Истинное время, по Данну, – недостижимый последний член бесконечного ряда.

Какие есть доказательства тому, что будущее уже существует? Данн приводит два аргумента: первый – вещие сны; второй – относительная простота, которую эта гипотеза придает запутанным схемам, присущим его стилю. Он тоже хочет избежать вопроса о вечном сотворении… Теологи определяют вечность как одновременное и осознанное обладание всеми мгновениями времени и объявляют ее одним из Божественных атрибутов. Данн, как ни странно, полагает, что вечность уже принадлежит нам и что наши еженощные сны служат тому подтверждением. Он полагает, что именно в них соединяются непосредственное прошлое и ближайшее будущее. Когда мы бодрствуем, то передвигаемся с постоянной скоростью в линейном времени; во сне же можем охватывать огромные просторы. Видеть сны – значит структурировать отдельные фрагменты увиденного и выстраивать с их помощью историю или целый ряд историй. Мы видим образы сфинкса и магазина – и придумываем, как магазин превращается в сфинкса. Человека, с которым мы познакомимся завтра, наделяем губами того, с кем виделись минувшим вечером… (Уже Шопенгауэр писал, что жизнь и сновидения суть страницы одной и той же книги. Читать их по порядку – значит жить, листать их – значит грезить.)

Данн уверяет, что в смерти мы овладеем счастливым искусством управления вечностью. Мы соберем все моменты нашей жизни и соединим их, как пожелаем. Господь, Шекспир и наши друзья помогут нам в этом. А в сравнении с такой великолепной гипотезой всякая ошибка автора кажется поистине ничтожной.

1940

Отрывок о Джойсе

Среди рассказов, которых я не написал и, видимо, не напишу (хотя они на свой странный и зачаточный лад как-то оправдывают мое существование), есть восемь-десять страничек, многословный черновик которых носит титул «Фунес, чудо памяти», а другие, более сжатые версии, – попросту «Иренео Фунес». Герой этой вдвойне призрачной выдумки – обычный оборванец из Фрай-Бентоса или Хунина образца 1884 года. Его мать – гладильщица, загадочный отец, по слухам, мясник со скотобойни. Известно одно: по происхождению и неразговорчивости он индеец. В детстве его выставили из начальной школы после того, как он на память воспроизвел две главы учебника с иллюстрациями, картами, виньетками, шрифтом и даже опечаткой… Парень умирает, не дожив до двадцати. Он неимоверно ленив: день за днем пролеживает в кровати, уставившись на смоковницу во дворе или на паутину в углу. У одра соседи припоминают жалкие события его жизни: поездку на скотный двор,