пользу: дескать, цель оправдывает средства, необходимость выше права, нет других прав, кроме воли сильнейшего, а рейх сегодня сильнее всех, его самолеты разбомбили Ковентри и т. д. Я бормочу, что уж если переходить от морали Христа к морали Заратустры или Черного Муравья, то после столь стремительного обращения в иную веру жалобы на несправедливость случившегося с Германией в 1919 году, пожалуй, неуместны. Ведь в ту пору, о которой мой собеседник никак не может забыть, сильнейшими были Англия и Франция, а поскольку другого права, кроме воли сильного, нет, то эти оклеветанные им страны не совершили ничего дурного, стремясь сокрушить Германию, и единственное, в чем их можно упрекнуть, так это в недостаточной решимости (или непростительной жалости), не позволившей довести начатое до конца. Не снисходя до подобных сухих теорий, мой собеседник берется или хватается за панегирик Гитлеру, судьбоносному герою, чьи неустанные речи заставят замолчать всяческих шарлатанов и демагогов и чьи зажигательные бомбы, не ослабленные многословным объявлением войны, словно небесные знаки, возвещают погибель хищническому империализму Запада. И тут, в ту же секунду, происходит еще одна неожиданная вещь. Она – морального свойства, и верится в нее всегда с трудом.

Я – и, как правило, вдруг – понимаю, что мой собеседник боготворит Гитлера не вопреки сыплющимся с небес бомбам и молниеносным нашествиям, пулеметам, доносам и лжесвидетельствам, а за эти упрямые привычки и подручные средства. Зло, зверство его опьяняют. Ему не так важна победа Германии, как унижение Англии, горящий ему на радость Лондон. Он восторгается Гитлером, как вчера восторгался его предшественниками из бандитского подполья Чикаго. Спорить с ним невозможно, поскольку гитлеровские преступления в его глазах – чудеса и заслуги. Хвалители Артигаса, Рамиреса, Кироги, Росаса или Уркисы пытаются как-то обелить или смягчить их злодейства; обожатель Гитлера находит в них особое удовольствие. Поклонники Гитлера – люди, как правило, злопамятные; тайком, а то и на людях, они преклоняются перед выплеснувшимся «безрассудством» и жестокостью. По недостатку воображения подобные люди убеждены, будто завтрашний день не может отличаться от сегодняшнего, и если Германия пока побеждает, то не может когда-нибудь и проиграть. Это ловкачи, которые хотят всегда оставаться на стороне победителей.

Не знаю, какие оправдания могут быть у Гитлера; у германофилов их нет.

1940

Война в Америке

Я сразу заявляю: идея коварного немецкого заговора для захвата и угнетения всех государств на глобусе безнадежно банальна. Кажется, это измышление Мориса Леблана, мистера Филлипса Оппенгейма или Бальдура фон Шираха. Теперь эта идея определенно устарела, у нее характерный привкус 1914 года. Среди ее дефектов – нехватка воображения, гигантизм и полная невероятность. То обстоятельство, что немцы в этом убогом сюжете рассчитывают на косвенное сообщничество японцев и сговорчивых, но коварных итальянцев, делает его еще более комичным… К сожалению, реальность не отличается литературным вкусом. Она наделяет себя любыми правами, даже правом совпадать с Морисом Лебланом. Она ни в чем не испытывает недостатка, даже в нужде. Она настолько переменчива, что в своей переменчивости еще и монотонна. Два века спустя после выхода в свет насмешек Вольтера и Свифта мы с изумлением взирали на Евхаристический конгресс; люди, заклейменные еще Ювеналом, вершат судьбы мира. И не имеет значения, что мы читаем Бертрана Рассела, Пруста и Генри Джеймса: мы живем в примитивном мире Эзопа-раба и пустозвона Маринетти. Судьба наша есть парадокс.

Le vrai peut quelque-fois n’étre pas vraisemblable[212]. Неправдоподобно, истинно и неоспоримо, что правители Третьего рейха стремятся к мировой империи, к завоеванию земного шара. Я обойдусь здесь без перечня стран, которые уже были захвачены и ограблены, – я не хочу, чтобы эта страница стала бесконечной. Еще вчера наши германофилы доказывали, что на Гитлера наговаривают, что у него и в мыслях не было покушаться на наш континент; сегодня они оправдывают и восславляют очередную германскую агрессию. Они аплодировали вторжению в Норвегию и Грецию, в Советский Союз и в Голландию; не знаю, какими торжествами будет отмечен день, когда пожар перекинется и на наши берега, на наши города. Беспокоиться вовсе не о чем, ведь Гитлер обладает экуменическим милосердием и скоро (если не помешают предатели и евреи) мы насладимся всеми радостями пытки, содомии, изнасилований и массовых казней. Да разве наша пампа не предоставит в избытке Lebensraum[213], эту безграничную и драгоценную субстанцию? Кое-кто, желая лишить нас надежды, возражает, что мы слишком далеки от Германии. Я отвечу, что колонии всегда отдалены от метрополии: Бельгийское Конго не граничит с Бельгией.

1941

Две книги

Свежая книга Герберта Уэллса – «Guide to the New World. A Handbook of Constructive World Revolution»[214] – вовсе не то, чем она может показаться на первый взгляд. Это не просто энциклопедия ругательств, хотя в самых недвусмысленных ее пассажах автор не оставляет камня на камне от фюрера, «визжащего, как заяц, попавший под колесо»; от Геринга, «сокрушителя городов, которые на следующий день подметают осколки стекол и снова принимаются за утренние труды»; от Идена, «этого безутешного вдовца, олицетворяющего Лигу Наций»; от Иосифа Сталина, провозглашающего на своем фантастическом жаргоне диктатуру пролетариата, «хотя ни один человек в мире не сумеет сказать вам ни что такое пролетариат, ни где и каким образом он кому-то диктует»; от «несуразного Айронсайда»; от французских генералов, «парализованных сознанием собственной беспомощности, собранными в Чехословакии танками, криками и слухами, доносящимися из радиотелефонов, и несколькими любителями покомандовать верхом на велосипедах»; от «очевидной воли к поражению» («will of defeat») со стороны британских аристократов; от «мстительных козней» южной Ирландии, от британского министерства иностранных дел, «не пожалевшего, кажется, никаких усилий, чтобы Германия все-таки выиграла войну, которую она уже проиграла»; от сэра Сэмюэла Хора, «политика недалекого ума и невысокого морального достоинства»; от американцев и англичан, «предавших либерализм на фронтах Испании»; от тех, кто считает, будто эта война есть «война идеологий», а не преступное выражение «нынешнего хаоса», и от простаков, полагающих, что достаточно изгнать или победить демонов по имени Геринг и Гитлер, чтобы на земле воцарился рай.

Я привел здесь лишь несколько уэллсовских инвектив. К числу литературных удач они не относятся, а некоторые, по-моему, просто несправедливы, однако все они свидетельствуют о том, насколько беспристрастны его неприязнь и негодование. А также о том, какой свободой пользуются английские писатели во времена решающих битв. Но оставим эпиграмматическое брюзжание автора (считаные примеры которого можно удвоить и утроить без малейшего труда), куда важней доктрина, изложенная в этой настольной книге обновителей. А она сводится к следующей четкой альтернативе: либо Англия поймет, что ее борьба – часть мирового обновления (обновления всего объединенного мира), либо ее победа