Конечно, менять образ жизни нелегко, но по размышлении я пришел к выводу, что и мое собственное благополучие, и благополучие моей семьи в реальности снизится не очень сильно. Одна из причин, по которой меня так пугает эта перспектива, связана с тем, что я косвенно – дитя Великой депрессии. Когда она разразилась, мои родители были уже молодыми людьми, и кризис изменил их взгляды на будущее. «Мартин, – говорили они мне, – стань врачом. Врачи всегда нужны, ты точно никогда не будешь нуждаться». Во время краха на Уолл-стрит 1929 года никаких программ социальной защиты не существовало, и люди голодали, оставались без медицинского обслуживания, бросали учебу. Моя мать не закончила школу, чтобы материально помогать своим родителям, а отец устроился на самую стабильную государственную службу, какую смог найти, ценой отказа от реализации своего большого политического потенциала. Рецессия же 2008–2009 годов, даже если бы оказалась более тяжелой, была бы смягчена «страховочной сеткой», которую наученные Великой депрессией создали все богатые страны: никто бы не голодал, все получали бы медицинское обслуживание, образование осталось бы бесплатным. Понимание этого также ослабляет мои страхи – если не в четыре утра, то когда я просыпаюсь в обычное время.

Есть еще один предполагаемый виновник экономического кризиса, о котором я что-то знаю, – оптимизм. Профессор Дэнни Канеман из Принстона – единственный психолог, работавший над темой благополучия и получивший Нобелевскую премию. Он довольно щепетильно относится к тому, как его называют, сам не считает себя позитивным психологом и меня просит этого не делать. Но думаю, это так. К оптимизму Дэнни относится двойственно. С одной стороны, он не против оптимизма, даже зовет его «двигателем капитализма». С другой стороны, осуждает самоуверенность и слепой оптимизм: «Люди делают то, что не должны делать, потому что верят в успех». Слепой оптимизм – ближайший родственник сформулированной Канеманом «ошибки планирования». Ее совершают, систематически недооценивая издержки и переоценивая выгоды, что случается, когда игнорируют статистику по аналогичным проектам {26}. Ученый считает, что такой оптимизм можно исправить при помощи упражнений, в которых инвесторы регулярно напоминают себе, какого результата добились похожие предприятия в прошлом. Этот прием аналогичен приему «посмотреть со стороны», который мы использовали для корректировки «слепого» пессимизма в Комплексной программе подготовки для армии.

И снова Барбара («Ненавижу надежду») Эренрейх. Ее отношение к оптимизму не назовешь двойственным. В главе «Как позитивный образ мыслей разрушает экономику» {27} она винит в кризисе 2008–2009 годов именно позитивное мышление (еще она считает, что оптимизм был важным инструментом Сталина для контроля над обществом, но почему-то воздерживается от заявлений, что оптимизм был важным инструментом для Гитлера и Джаббы Хатта[25]). Она уверяет нас, что гуру мотивации – такие, как Опра, телеевангелист Джоэл Остин и Тони Роббинс[26], «заводили» зрителей, чтобы те покупали больше, чем могут себе позволить.

Ориентированные на позитивное мышление коучи, работающие с топ-менеджерами, внедрили в мышление руководителей компаний заразную и прибыльную идею о том, что экономика будет расти и расти.

Услуги по научному обоснованию их действий этим спекулянтам оказывали ученые – меня Эренрейх сравнила с Волшебником из страны Оз. Она хотела сказать, что нам нужен реализм, а не оптимизм. На самом деле главной темой ее книги стала необходимость культивировать реализм вместо позитивности.

Это праздная болтовня.

Мнение, что кризис был вызван оптимизмом, неверно. Скорее, оптимизм является причиной того, что рынок идет вверх, а двигаться вниз заставляет его пессимизм. Я не экономист, но думаю, что акции (и вообще цены на товары) идут вверх, когда люди с оптимизмом смотрят на свои будущие доходы, и вниз – когда они относятся к будущим доходам пессимистично (как в «бронкской диете»: хотите сбросить вес – ешьте меньше, хотите набрать вес – ешьте больше). У акций и производных инструментов нет никакой реальной стоимости, которая была бы независима от представлений и ожиданий инвесторов.

На цену и ценность этих листков бумаги оказывают сильное влияние представления о том, сколько они будут стоить в ближайшей перспективе.

Существует два типа реальности. Одна не зависит от того, о чем думают люди, чего желают, просят или ждут. Независимая реальность – это когда вы, как пилот, решаете, стоит ли лететь во время грозы. Независимая реальность – это когда вы выбираете, в какой университет поступить: чему вы научитесь у его профессоров, достаточно ли в нем лабораторий, можете ли позволить себе плату за обучение. Независимая реальность отвергнет вас, если вы предложите ей союз. Во всех подобных случаях ваши мысли и желания не влияют на реальность, и в таких обстоятельствах я двумя руками голосую «за» реализм. Другой тип реальности (бизнесмен и филантроп Джордж Сорос называл ее «рефлексивная реальность» {28}) испытывает влияние ожиданий и представлений и часто определяется ими. На рыночную цену как на рефлексивную реальность они влияют очень сильно. Реализм относительно цен на акции всегда возникает, когда «поезд уже ушел» (цены рухнули, и вас называют самоуверенным оптимистом. Цены взлетели, и вы – гений, а я, продавший бумаги слишком рано, заклеймен как неуверенный в себе пессимист). То, сколько вы готовы заплатить, есть не только суждение о реальной стоимости акций, вы также оцениваете и представления рынка об их будущей стоимости. Когда инвесторы оптимистично оценивают представления рынка о будущей стоимости акций, акции поднимаются. Когда инвесторы пессимистично смотрят на это, акции и производные инструменты рушатся, и экономика замедляется.

Спешу добавить, что дело не ограничивается оптимизмом и пессимизмом – некоторые инвесторы все еще думают о фундаментальных показателях. В долгосрочной перспективе эти показатели выступают в роли якоря, определяющего диапазон цен на акции, в пределах которого котировки колеблются вокруг базовой стоимости, но в краткосрочном плане на цены очень сильно влияют именно оптимизм и пессимизм. Но даже и в этом случае я верю, что «реальность» рефлексивна, и что на фундаментальные показатели оказывают влияние – если и не определяют их полностью – ожидания рынка по поводу их будущей стоимости.

То же верно и в отношении производных инструментов (и в целом товаров и услуг). Возьмем производные ипотечные бумаги, активно участвовавшие в недавних потрясениях. Когда инвесторы оптимистично смотрят на способность заемщика погасить свой долг, стоимость закладных идет вверх. Однако способность заемщика погасить долг вовсе не ограничивается лишь его реальными возможностями, это еще и воспринимаемая способность, сильно зависящая от готовности банка обращать взыскание на заложенное имущество в случае просрочки платежей, от воспринимаемой будущей цены на недвижимость и от процентной ставки по кредиту. Когда инвесторы с пессимизмом смотрят на будущие цены, стоимость недвижимости идет вниз. Ставки растут. Цена привлеченных денег начинает превышать воспринимаемую цену, которую принесет недвижимость в случае ее продажи, и банки с большей готовностью начинают обращать взыскание на залоги. Поэтому движущей силой становится представление инвесторов о будущей цене недвижимости и воспринимаемой способности заемщика погасить долг. Это восприятие имеет характер самосбывающегося прогноза, влияя, по аналогии с принципом неопределенности Вернера Гейзенберга[27], на неспособность заемщика рассчитываться с банком. Когда же инвесторы с оптимизмом смотрят на воспринимаемую стоимость закладной, рынок недвижимости идет вверх.