Ташкентские бандиты строго предупредили Рифата, что надо сработать чисто, то есть избежать случайный жертв. И без мародерства. Вещей убитых не трогать, тела закопать. Он дал слово и не собирался нарушить обещание. Впереди будет еще немало хороших заказов, портить отношения со своими работодателями нельзя.

Голубев застегнул ремень с патронташем, вытащил из чехла двустволку двенадцатого калибра и, повесив ее на плечо, по приставной лестнице забрался туда, откуда только что спустился его друг, на плоскую крышу кошары. Он решил не пользоваться биноклем, испугавшись, что по отблескам света в линзах его заметят из машины. Машину отлично видно без всякой оптики, слышно, как пыхтит движок. В ту минуту Голубев не подумал, что стеклянный глаз тоже отражает свет фар.

С вечера в степи поднялся северный ветер, он приносил с собой тучи пыли и песка, так забивавшего глотку и нос, что трудно сплюнуть. Распластавшись на плоской крыше, Голубев откашлялся в кулак и за ремень подтянул ближе ружье. Здоровенный джип, покрытый толстым слоем красноватой пыли, уже съехал в ближний овраг, медленно поднялся по пологому склону. Последние сотни метров до ближнего дома машина едва ползла. Фары дальнего света вырвали из темноты глинобитную постройку, вроде как телятник или кошару, засыпанную песком по самые окна. Напротив через улицу ветхая лачуга без дверей, за ней вторая… Машина остановилась, постояла пару минут, тихо хлопнула дверца, тачка поехала дальше. Свернула в тесный проулок и снова встала. Водила не знал, куда рулить. Впереди слева стена кошары, напротив – обвалившиеся саманные заборы, лачуги с потрескавшимися стенами. И еще песок, засыпавший улицу.

Голубев переполз на другую сторону крыши. Если пришли чужие, надо сидеть тихо и ни о чем не беспокоиться. Проезжий люд тут надолго не задержится, – страшно. Если явились те самые люди, которых они ждут, Рифат даст знак: он выстрелит первым, с близкого настояния, чтобы наверняка. Или выкрикнет фамилию одного из гостей – Зубов. Тогда Голубев сверху угостит дорогих гостей картечью. Завтра чуть свет они соберут манатки и отправятся в обратный путь. Хорошо бы так.

Когда джип вылез из оврага и впереди показались стены глинобитных домов с темными провалами окон, Тайм сзади толкнул в плечо Зубова, сидевшего за рулем.

– Останови. На крыше того дома что-то блеснуло. Вроде как стеклышко.

– Какое стеклышко? Не дури, – Зубов все же нажал на тормоз и обернулся. – Сейчас ближе подъедим.

– Я тебе говорю: что-то блеснуло и пропало, – Таймураз беспокойно ерзал на сидении. – Будто стекло. Не нравится мне все это. Я тебе сказал, что в этом Первомайце живых людей нет. А с мертвяками я встречаться не хочу.

– Ты веришь в оживших мертвецов?

– Верить – не верю, – Тайм вытер нос рукавом пиджака. – Но опасаюсь. Подожду вас здесь, в овраге. А вы катитесь дальше, если жить надоело. Послушай меня, – Таймураз вцепился пятерней в куртку Зубова. – Надо дождаться рассвета в степи, в овраге. А утром мы вернемся.

– Нет времени дожидаться рассвета, – Зубов едва не выругался. – На хвосте погоня. Дорогой ты молчал, а сейчас моча в голову ударила. Мертвецов испугался.

– Послушай я что скажу, – не отставал Тайм. – В прежние времена, давно, тут был поселок, не самый маленький. Даже спецшкола стояла для сирот и трудных подростков, ее открыли на территории мастерской по выделки шкур. Однажды ночью сироты повесили директора на спортивном турнике. Во дворе, прямо под окнами учебного корпуса. Директор был женатый немолодой человек, из местных. Щуплый такой, костлявый. Всегда ходил как-то неуверенно и сильно сутулился. Лет пятьдесят ему было или около того. А парни сделали кроткую петлю из стальной проволоки и вздернули беднягу. Но сначала железным прутом сломали ему руки, чтобы не хватался за перекладину. Из-за чего все случилось, никто уж не помнит. Наверное, тот директор влепил двойку или затрещину трудному сироте. Ему нашли замену, но и новый директор не долго проработал. Тоже сироты постарались. Такая страсть… Не дай бог во сне приснится.

– Откуда тебе это известно? – спросил Зубов.

– Ну, земля слухами полнится, – Тайм загадочно шмыгнул носом. – Поэтому я туда не ходок.

– Хрен с тобой. Если призраки не дают покоя, оставайся. Лена, и ты выходи с ним. Береженого бог бережет. Я свистну, когда разбужу этого Гафурова.

Панова покосилась на Таймураза, скорчила брезгливую гримасу.

– С этим гадом я не останусь. В овраг он со мной пойдет. Размечтался…

Таймураз распахнул в дверцу, отступил в сторону и пропал в кромешной темноте. Мигнув стоп-сигналами, машина тронулась. Постояв минуту, Таймураз медленно побрел к оврагу. Он прошагал метров сто, остановился, оглянулся назад. Фонари джипа скрылись за углом ближней хибары. Свет фар растаял в темноте почти без остатка. Тайм постоял минуту в задумчивости. Ветер дул в лицо, глаза слезились от пыли, на душе было неспокойно. Он повернул назад, но взял левее, чтобы зайти с другой стороны. Через пару минут перелез невысокий забор, оказался в каком-то дворе.

Глаза уже привыкли к темноте. Чтобы различать контуры строений, хватало тусклого света луны. Тайм раскрыл самодельный нож с обоюдоострым клинком, зажав рукоятку в левой руке, медленно двинул дальше в темноту.

Рувинского выдернули из камеры под вечер, засунули в следственный кабинет, конвойный закрыл дверь, и наступила тишина. Юрист просидел в одиночестве полчаса, ожидая, когда появится некто Вадим Сергеевич Кобзев, мужик, который вел его дело. Когда, утомленный ожиданием, недобрыми предчувствиями и головной болью, он смежил веки и стал массировать кончиками пальцев глазные яблоки, дверь неожиданно распахнулась, на пороге появился Девяткин. Рувинский обрадовался как ребенок, подскочил с места, но Девяткин, мрачный и усталый, махнул рукой, мол, сиди и не рыпайся.

– Читал материалы розыскного дела, – он уселся на край стола и закурил. – Ты ушел в несознанку. Все отрицаешь. Или отказываешься давать показания. Твое право.

– Я защищаюсь как могу, – выпалил Рувинский. – По закону я имею право не давать показания против самого себя.

– Кстати, как тебе следователь? Он у нас новенький. Из области перевели, с повышением в звании. Говорят, настырный.

– Следователь? – переспросил Рувинский. – Господи, если это следователь, то я солист оперного театра. Совершенно тупой, кондовый мужик. Сразу видно, что его от сохи только что оторвали. И упрямый, как последняя сволочь. Он не допускает на допросы адвоката. Он не верит ни одному моему слову. Пока он только пыхтит в две дырки и сжимает свои кулачищи. Еще немного и начнется рукоприкладство. Я боюсь боли. А меня истязают. В камере сидит какой-то уголовник беспредельщик. Настоящий садист.

Рувинский расстегнув рубашку, потер ладонью печень и тихо застонал.

– Сделайте что-нибудь, – он всхлипнул. – Помогите.

– Чем? Ты хочешь, чтобы я притащил сюда пару правозащитника из Хельсинской группы? Активиста общества зеленых? И заодно уж какую-нибудь полоумную бабу из Комитета солдатских матерей?