Чего он только не передумал, каких бредовых мыслей не перебрал! Репрессии, ядерная война, эпидемия, потоп… Ни работа, ни чтение, ни музыка не давали ему ни на минуту забыть о том, что случилась беда. И сны приходили яркие, чёткие, сюжетные, и запоминал он эти сны прекрасно, и каждый сон рождал новые страхи.

Мерлин населил все комнаты дорогими ему людьми, заходил к каждому и подолгу беседовал – это помогало. Он вытащил из кладовки опальные часы и повесил их на место снятой цифровой галереи. Отыскал даже календарь за какой-то прошедший год и стал считать дни – весьма приблизительно…

Ему и раньше приходилось подолгу ждать гостей, но тогда он знал, что о нём помнят и даже иногда думают, а теперь понимал он себя забытым и потерянным. Может, и вовсе некому о нём вспоминать…

«А если у них всё хорошо, но просто не до меня было, и прилетит Лось с извинениями – пристрелю!» – думал Мерлин, как тот джинн, заточённый в кувшине. Он спускался в тир и стрелял по ростовым мишеням, пока не начинало болеть плечо. Мишени покорно принимали всю вину на себя.

Как и когда пришла весна, он не заметил, занятый своими переживаниями. Просто сошёл с крыльца и почувствовал, что снег совсем сырой…

Собирался Мерлин в дорогу основательно. Достал старые распечатки панинских инструкций – Сохатый всё предусмотрел, даже консервацию своего жилища…

Он снова, как в первые дни, обходил все помещения потайного дворца – не горит ли где светильник, не осталась ли включённой стиральная машина, хотя всё хозяйство могло быть усыплено одним-единственным движением рубильника. Ничего, Дом Лося поймёт, что о нём заботятся, и отпустит…

Ручей выведет к речушке, речушка – к реке, убеждал себя Роман Ильич.

Наконец, когда просохла земля и пробилась новая зелень, он вышел с рюкзаком, закрыл дверь и набрал на скрытом замке шифр, назначенный в инструкции.

С каждым шагом он твердил себе, что ещё не поздно вернуться, что ещё не поздно, что даже сейчас ещё не поздно, – пока, наконец, не стало поздно и не пришла пора разводить костёр и доставать спальник.

… – Я же говорил, что мы непременно встретимся, Роман Ильич, – сказал кто-то надо мной.

Я с трудом разлепил глаза.

– Это не ваша кровь, Роман Ильич, – продолжал тот же голос. – Как удачно всё получилось!

Ага! Вот это кто! Тот тип из кабинета Прянникова! Комиссар Мамышев, кажется… По-моему, так ничего удачного…

Но мне стало на удивление легко.

Когда-то в детстве я наблюдал, как милиционеры вяжут одуревшего пьяного скандалиста. Он вырывался и отчаянно вопил: «Я в руках закона!»

Я сейчас тоже в руках закона. Больше не надо думать, сомневаться, принимать решения…

Я полулежал в огромном кожаном кресле. Не связанный, не скованный – уже неплохо.

Судя по громадному окну, в котором виднелось только небо с проплывавшим цеппелином, мы находились в каком-то высотном здании. Этакий деловой пентхаус. Над столом висел большой поясной портрет совершенно незнакомой мне личности в белом саване – не Дзержинский, не президент, не… Может быть, это и есть Эрвин Альгримм?

Мамышев перехватил мой взгляд, улыбнулся и пощипал свою жалкую бородку.

– Не гадайте. В своё время человечество узнает его имя и благословит это имя…

– То, что останется от человечества, – уточнил я.

– То, что МЫ сочтём нужным оставить, – сказал комиссар ООН.

– Представляю, – сказал я.

– Не представляете, – сказал Мамышев. – Хотя до оптимума ещё далеко…

– «Золотой миллиард»? – спросил я.

Он усмехнулся.

– Возможно, и меньше. Гораздо меньше. Вы и представить себе не можете, сколько двуногого балласта наплодила наша бедная планета в ущерб людям деятельным, творческим, здоровым душевно и телесно…

– Особенно душевно, – сказал я. – Ваша затея так и пышет психическим здоровьем. В лечебнице профессора Чурилкина было навалом таких мироустроителей. Один, например, таскал целый бумажный мешок, набитый общими тетрадями. И каждая тетрадь содержала новый законопроект. Когда мешок переполнялся, его относили в котельную, но появлялся новый…

– Здоровая ирония, – кивнул он. – Здоровый скептицизм. Но вы не представляете себе, сколько подобных вам скептиков в конце концов соглашались с нашими доводами и становились в ряды избранных. Среди них были могучие умы и великие таланты, властители дум рафинированной публики и кумиры невежественной толпы. Певцы свободы и апологеты индивидуализма. У вас глаза на лоб полезут, когда я стану называть имена…

– Ну да, ну да, – сказал я. – Лени Рифеншталь, Вернер фон Браун, Эрнст Юнг, Карл Ясперс, Герберт фон Караян… Но тех, кто предпочёл покинуть Рейх, было гораздо больше, и в конечном счёте…

– А сейчас эмигрировать-то некуда, – сказал Мамышев. – Можете, конечно, назвать это всемирной диктатурой, а можете…

– Заговором дураков, – сказал я. – Вас же больше.

– Отнюдь, – сказал комиссар. Он отошёл от меня, обогнул стол и устроился в таком же кресле. – Вы ошибаетесь. Все дураки блюдут свой номер в лайне и уходят в Химэй с улыбкой на устах. Но на Простор тоже отправят не всех… Никто не будет разбрасываться ценным человеческим материалом. Если, конечно, этот материал не будет кочевряжиться – вот как вы…

– Налей-ка мне, любезный, водички, – сказал я. – От восторга горло пересохло…

Он нисколько не оскорбился и действительно встал, подошёл к кулеру, нацедил воды в пластиковый стаканчик и подал мне.

– Благодарствую, – сказал я и выпил. – А преступники – они тоже уходят с улыбкой на устах?

– Представьте – да! – воскликнул Мамышев. – С одной стороны – пожизненное заключение, с другой… Ну да вы понимаете. Это было гениально придумано: и кара, и поощрение – один и тот же процесс…

– А я, по-вашему, тоже пойду с улыбкой?

– Никуда вы не пойдёте, Роман Ильич, – строго сказал комиссар. – Глупости какие! Вы нам нужны.

– В качестве Достигшего? – поинтересовался я.

– И в этом качестве тоже, – сказал он. – У вас неплохо получается, мне докладывали… Только аудитория у вас будет более продвинутая. А потом, ближе к финалу, вольётесь в группу историков, которые станут разрабатывать структуру будущего мироустройства планеты…

– Какой-нибудь фашистский феодализм, – предположил я.

– Что за манера ко всему приклеивать знакомые ярлыки, – поморщился мой собеседник. – Если хотите, фашизм – естественное состояние человеческого общества… В нём немало правильного и полезного… Но вы только представьте себе планету, населённую творцами и мыслителями! Мир Полудня, «Туманность Андромеды», Касталия, которую обслуживают сонмы японских роботов! Ни войн, ни болезней, ни преступлений! Власть над материей, штурм звёзд! Да ведь ваше поколение только об этом и мечтало, а мы воплощаем эту мечту!