Стоило ли сомневаться…

— Александр Владимирович?

Ну, и как бы вы поступили на моем месте? Вопрос не в том, что здесь и сейчас я могу стать третьим обвиняемым — запросто. Вопрос не в том, что меня могут грохнуть прямо здесь и сейчас, не утруждая себя исполнением формальностей, каких бы то ни было. Вопрос в том, что я должен стать своим, одним из своих. А мне четко дают понять, что стать своим можно, только если поучаствовать в безумном судилище и пролить кровь.

— Смерть и снисхождение, — сказал я.

— Прекрасно. Поскольку мнения заседателей разделились, — генерал-губернатор шагнул вперед, — окончательное решение придется принять мне. Все мы ходили в гимназию и учили историю. В том числе историю смутных времен конца девятнадцатого века. Я прекрасно понимаю мотивы князя Воронцова, благородного человека, искреннее считающего, что такой вид наказания, как смертная казнь, к даме неприменим. Прекрасно понимаю, но не могу согласиться. Увы, история нашей многострадальной Родины дает немало примеров того, что дамы не только участвовали в террористических и антиправительственных организациях, но и сами претворяли в жизнь чудовищные замыслы. Осмелюсь напомнить князю Воронцову и всем присутствующим такие дела, как дело Софьи Перовской, претворившей в жизнь чудовищный умысел против Государя Императора Александра Второго, или дело Веры Засулич, которая выстрелила в достойнейшего человека, господина Трепова, вся вина которого была в том, что он честно справлял службу перед Россией и перед Государем Императором. Осмелюсь также напомнить, что суд присяжных оправдал Засулич, что послужило дурным примером для десятков и сотен других молодых людей, ставших на путь анархизма, коммунизма и терроризма. Шестнадцатый год показал нам, к чему может привести сочувствие государственным преступникам.

Возможно, кто-то из вас, а особенно господин Воронцов, недавно находящийся на Востоке и не до конца представляющий происходящее, сейчас не поймет меня. Да, мы строим города и заводы. Да, мы дали местным жителям работу, возможность учиться, вытащили их из вековой отсталости. Да, большинство населения благонадежно и живет в согласии и соблюдая закон. Но есть группы отщепенцев, ненавидящие нас и страстно мечтающие взорвать всё созданное нами, вновь погрузить Восток в пучину кровавого безумия. С ними может быть только один разговор — языком пуль. Но есть еще и колеблющиеся — те, кто готов примкнуть к террористам, но не делает это, страшась карающей руки закона. Приговор должен стать предостережением всем им, и если мы будем жалеть террористов, завтра их ряды неизмеримо пополнятся, и прольется новая кровь. Десятки жертв превратятся в тысячи.

Возможно, кто-то считает, что «Хагана» не так опасна, как религиозные экстремисты. Но и это не так. Жидовский террор не просто нацелен на отторжение части земель, на которые мы имеем преимущественные и неоспоримые права. Своими злоумышлениями жиды подталкивают к конфликту две крупнейшие народности, проживающие здесь, — русских и арабов, желая извлечь выгоду из гражданской войны. Из жидовской среды вылезли такие мракобесные учения, как коммунизм Ленина и анархизм Бакунина и Троцкого. Жиды не считают за людей никого, кроме своих сородичей, вот почему мы должны не проявлять ни капли жалости к этому жадному, наглому и жестокому племени!

Поэтому, осознавая всю меру своей ответственности, я голосую за смертную казнь для обоих обвиняемых. Господь да простит нас!

Господь да простит нас…

Очевидно, дальнейшая процедура была хорошо отработана. Заседатели, оказывается, должны выступать и в роли палачей, о чем я не подумал. Казацкий атаман по имени Алексей Павлович достал свой пистолет, возможно табельный, подошел к Руфи и выстрелил ей в голову. Та без звука растянулась на земле, и он выстрелил еще раз. Усилием воли я заставил себя не закрывать глаз. Это отныне — мой грех, мое наказание, и мне его ничем уже не смыть. Белфаст уже не являлся мне во снах, а вот это больше не даст мне покоя…

Выщелкнув из пистолета обойму, казак протянул пистолет мне. Остался только один патрон — тот, что в патроннике.

— Прошу вас, Ваше Высокопревосходительство, — сказал он.

Можно пристрелить Абашидзе. Успею — вряд ли кто-то здесь сможет действовать так же быстро, как я. Потом убьют Кринского и меня.

К чему это приведет? А ни к чему.

Пришлют другого губернатора. Этого объявят погибшим в результате террористического покушения. Судя по тому, что здесь творится, они сумеют замести следы.

А потом всё продолжится. Я убью одного, но останутся десятки. Те, кто проник в государственный организм, те, кто шаг за шагом поднимался по ступеням власти, лелея в душе злобу и ненависть. Злобу и ненависть — именно так, потому что это их оружие и больше ни на какие чувства они не способны. Если не вырезать эту раковую опухоль, они уничтожат страну.

Как вы думаете, почему Александр Четвертый, сразу после окончания Восточной кампании, высочайшим указом снял ограничения на деятельность конституционных демократов, выступавших за конституционную монархию, и социалистов, избавившихся от приставки «-революционеры» и выступавших за республику? Нет, вовсе не потому, что надо было ослабить давление пара в котле и дать ему выйти через свисток, как полагают многие. А потому, что каждый подданный имеет право быть услышанным. Это не значит, что следует слушать анархистов и террористов, но те, кто не призывает к преступлениям, должны быть услышаны.

А эти не хотят слушать. Они хотят говорить. Провозглашать. И единолично — карать. То, чего они хотят, прекрасно продемонстрировал Анте Павелич — убить всех других. Не решать проблему, не интегрировать в общество, не вырабатывать единые ценности, а убить. Право на беззаконие — вот что хотят эти.

И если я не нырну в эту кровь, не доберусь до самых глубин, рано или поздно море крови зальет страну, и мы захлебнемся в ней. России больше не будет, потому что Великая Россия — это не Великая Хорватия и только из русских она состоять не может.

А потому…

А потому — не сходя с места, я выстрелил — и рядом с несчастной Руфью Либерман повалился на утоптанный земляной пол и Зеев Кринский…

И вот именно в этот миг я понял, что совершил ошибку. Что цена, которую я заплатил за внедрение, может оказаться столь высокой, что не окупит никакие выгоды от проникновения в столь опасный антигосударственный заговор.

Отснятая пленка, а я уверен, что ее отсняли, при обнародовании взорвет и расколет страну. Она послужит той соломинкой — да какой к чертям соломинкой, тут целое бревно, — которое сломает спину верблюду общественного согласия и спокойствия. Эта пленка рассчитана не на то, чтобы взорвать Восток, она нацелена на всю страну, на всё общество, на всех русских людей.

Каждый увидит на ней то, что захочет увидеть. Правые увидят, как где-то казнят двух террористов. Мало того — еврейских террористов; несмотря на то, что черта оседлости была снята, она проходит и поныне в душах многих, очень многих людей. Помня шестнадцатый год, мы помнили и тех, кто его устроил.