Штормовое небо на рассвете превратило реку в тусклый свинец; воздух похолодал. Мы в анораках и спасательных жилетах прячемся за ветровым стеклом основательного восьмиметрового катера, чьи шаткие сиденья ранее принадлежали другому судну; на приборной доске перед управляющим катером Сергеем – два циферблата и иконка Божией Матери. Подвесной мотор «Ямаха» может дать до 50 узлов[112], но сегодня утром он мурлычет, перевозя нас через реку в тихий приток. Силуэты гор переплетаются перед нами, а потом опускаются к воде в ряби леса.

Мы тащимся между островков. Некоторые из них – матрасы из плавающей травы ярко-зеленого цвета, другие беспорядочно прошиты корнями ивы. Вскоре мы двигаемся через спокойный лабиринт травяных островов, абсолютно неподвижный, если не считать парящего белоплечего орлана, который питается рыбой. В каком-то ручье мы растягиваем сети, привязывая один конец к прибрежной иве, а другой оставляем на поплавках посреди потока. Похоже, Сергей знает это место. С куста в поток опускается оставленная браконьерами бутылка с предупреждением о затопленных бревнах. Рядом ставим вторую сеть, и Сергей открывает бутылку водки; он повторяет это везде, где мы останавливаемся, – разливание, чокание и капля в реку для местного духа Подя[113].

Игорь бормочет:

– Конечно, мы браконьерствуем. Еще не сезон.

Время, запрещенное для лова, когда молодь лосося идет вниз, почти истекло, но я слышу это с уколом вины.

Понятия не имею, что мы можем найти в наших сетях, когда вернемся к ним вечером, потому что разнообразие рыбы в Амуре уникально. Здесь смешиваются холодноводные виды – минога, голец, таймень (самая крупная рыба из семейства лососевых) и рыбы, обитающие в Китае. Глянцевая синиперка, желтощекий карп или монгольский краснопер попадают сюда из южных протоков Уссури и Сунгари, равно как и необычный змееголов, который несколько дней может обходиться без воды. Названия 130 видов, обитающих в Амуре, читаются, как энциклопедия выдуманных существ: верхогляд, востробрюшка, полосатый трехзубый бычок, амурский ротан-головешка, сибирский усатый голец.

Но в первую очередь река принадлежит кете. Эти рыбы начинают свою жизнь оплодотворенной икрой в галечных руслах непрозрачных притоков, а весной, когда лед на Амуре начинает таять, пускаются в плавание. На четыре года они исчезают в Тихом океане. Затем, в конце лета, они возвращаются взрослыми вверх по реке – самки набиты икрой, а самцы имеют злую зубастую морду – преодолевая сотни километров на пути, где нет плотин, пока каким-то загадочным чувством не узнают то место, где родились. Там каждая самка откладывает тысячи икринок, которые самцы оплодотворяют, пока Амур не замерз, а затем выполнившие свое предназначение мертвые рыбы всплывают на поверхность на радость медведям.

Один путешественник девятнадцатого века писал, что рыба в Амуре так обильна, что ее научились ловить даже деревенские собаки. Сейчас коммерческий лов лососевых в устье реки уничтожает косяки. Когда мы двигаемся по извилистым боковым протокам в сторону большой воды, то видим поселения, находящиеся в полном упадке. В селе Солонцы, где гниют прибрежные дома, у Сергея есть старые друзья. Они говорят, что шесть лет назад во время наводнения под водой оказалась половина села. Они вспоминают это со смехом. Им за семьдесят, но они все еще бодры и крепки: он – статный украинец, она – наполовину нанайка, наполовину китаянка, приехавшая сюда из Комсомольска на работу в школу, влюбившаяся и оставшаяся тут. Их одинокий дом на разрушенном берегу закончен и заново покрашен.

– После наводнения государство выделило всем деньги на строительство нового дома, – говорит хозяин. – Но мы взяли деньги и ничего не строили. Мы купили две квартиры для детей в Богородском и Комсомольске. А потом вернулись сюда и занялись строительством.

– Так что официально нашего дома не существует, – смеется женщина.

Я ловлю себя на том, что смеюсь вместе с ней, но спрашиваю:

– А потопы не могут повториться?

– Могут! – Муж понимает, что шансы велики, надеяться на их отсутствие бесполезно. – Тогда мы поднимемся и будем жить в палатке на холме, а потом спустимся и снова все здесь отремонтируем.

Я с опаской оглядываю их дом: ковры, узорчатые обои… Он кажется успешно восстановленным. Наводнения на Амуре – старая беда. В года сильных муссонов сеть его проток и крупных притоков превращает бассейн реки в труднопроходимые болота, столь же обширные, как встреченные мною в Монголии, а уровень воды в его долине может подняться на пятнадцать метров.

Однако наши хозяева в Солонцах приняли решение. Он выглядит квадратным в своем запачканном свитере и камуфляжной форме, она – плотная и веселая в цветочной куртке. Огород ждет летнего сезона, к посадке готовы картофель, огурцы, помидоры; жирные курицы несут крупные яйца. Но они говорят, что число жителей в селе быстро убывает. Из местной церкви ушел священник; убиравшая там женщина умерла, и здание заперто. Есть магазин, который они называют своим супермаркетом, но женщина говорит, что муж туда не пойдет:

– Боится, что захочет там всё купить, а мы не можем!

– Нам ничего не надо, – добавляет он.

Они надеются умереть здесь. Их родственники живут далеко, и это меня уже не удивляет в местных поселениях: племянник в Литве, племянница в Шотландии. Они не вернутся. Но мужчина говорит, что никогда не хотел другой жизни. В советские времена село было слишком далеко, чтобы до него добралась коллективизация, и он до сих пор живет счастливой самостоятельной жизнью охотника.

Среди так называемых «малочисленных народов» Сибири и российского Дальнего Востока ульчи – едва ли не самый маленький, их меньше трех тысяч человек[114]. Ульчский язык близок к маньчжурскому и к языку древних тунгусских племен Центральной Сибири, однако сейчас он сводится к домашним разговорам стариков и практически не преподается в школах. Их деревни по берегам тихих притоков Амура, где мы двигаемся, немногочисленны и сильно разбросаны: узор из потрепанных непогодой домов вдоль берегов черной гальки.

У одного из поселений, скрытого даже от моей крупномасштабной карты, мы подгоняем лодку к берегу: безмолвные домики, сломанные грузовики, одичавшие собаки. Единственный увиденный нами человек – обнаруживающий нас стоический сельчанин. На нем стандартная русская армейская одежда и залихватская бейсболка; выглядит он выносливым и бедным. У него узкие глаза и грубые щеки своего народа. Его интересует, зачем мы приехали. Говорит, что здесь осталось всего тридцать человек из двухсот, живших тут, когда он был мальчиком. «Скоро ничего не останется».

Он мрачно сопровождает нас, хотя идти тут некуда. Однако за поселком на лесистом холме над рекой