мы замечаем старое кладбище, которое теряется среди плакучих берез. Я помню сообщения, что ульчи и нанайцы боялись мертвых и располагали кладбища далеко от жилья, но мужчина ведет нас туда.

Пробираемся сквозь деревья в тишине. С нами только Александр. Один раз натыкаемся на свежие следы медведя. Проводник говорит:

– Если появится, главное – не бегите.

Однако нет никакого шевеления, даже ветерка. В могилах воткнуты короткие столбики, на которых написаны только имя и даты. Их оградки изъела ржавчина, и в низкой поросли лишь изредка вспыхивают искусственные цветы. Кое-где рядом с холмиком перевернута лодка, при этом ее корпус намеренно пробит и разрушается. Мужчина говорит, что рядом с мертвыми клали их имущество, но всегда ломали, рвали или жгли. Когда я спрашиваю о причине, получаю ответ:

– Чтобы не украли.

Однако давным-давно в Сибири один местный житель объяснял мне, что в загробной жизни ночь превращается в день, лето – в зиму, сломанные вещи становятся целыми. Иногда у ульчей тело клали в миниатюрную хижину головой к реке – возможно, с ощущением, что душа устремится в собственную вечность. Но, возвращаясь после похорон, люди никогда не оглядывались назад, опасаясь, что мертвые настигнут их и поселятся в деревне живых. Души мертвецов, особенно самоубийц, могли оказаться злопамятными и мстительными. Иногда приходилось переносить на другое место целые деревни, поскольку в них вселялись злые духи. В лесу полно таких руин, населенных призраками.

Ульч молчит, пока я не задаю вопросы. Не могу сказать, во что он верит. Он рассказывает:

– До советского времени людей хоронили в положении сидя, с имуществом, а когда я был мальчиком, тела младенцев подвешивали в берестяных люльках на деревьях. Их души становятся птицами, летающими среди ветвей. У каждой семьи было собственное дерево, вроде идола, наверное. Наше было далеко в лесу, и моя семья ходила к нему раз в год, но в доме у нас было еще одно, совсем маленькое.

Когда я расспрашиваю дальше, он отвечает:

– Я не все помню. Русские забрали нашу культуру. Но я помню последнего шамана, который уносил мертвые души в загробный мир. Все, кроме самоубийц. Их хоронили далеко. А когда люди тонули и пропадали, тут, среди могил, складывали только их вещи. Не знаю, что для них делал шаман…

Он едва добрался до среднего возраста, но считает, что помнит золотые времена советского общества.

– Тогда и рыбалка была хорошей, и жизнь была веселее, дружнее. Двери у всех оставались незапертыми, и дети спокойно входили и выходили. Люди забыли об этом.

Кладбище кажется таким же съежившимся, как и вся деревня. Большинство могил утонуло под листьями и упавшими ветками. Возвращаемся гуськом через деревья туда, где на реке ждут Сергей с Игорем. Александр предлагает мужчине деньги за то, что сопровождал нас, но тут уже молчаливо проявляется угрюмое достоинство. Он не станет принимать подачку, да еще от русского.

– Отдай лучше в детдом, – говорит он.

Вечером мы выбираем сети. Ручей вокруг плавен почти до неподвижности, а небо затянуто высокими облаками. Сергей с Игорем вытягивают улов, запутавшиеся рыбы бьются в их руках: одни уже измотаны борьбой, другие мечутся серебряными вспышками. Мы вытаскиваем полтора десятка карасей: это создания с ромбической чешуей, их плавники за считаные минуты твердеют, а глаза становятся голубыми. Александр говорит, что у них сладкое нежное мясо; сегодня вечером мы их съедим, и никого не волнует, что мы нарушали запрет на добычу. Находятся также несколько костлявых коней-губарей и три сома, усы которых крутятся и обвисают, когда они появляются на поверхности. Молодого карпа Сергей возвращает в воду.

Внезапно со стороны выше по течению призраком появляется катер. На борт к нам поднимаются двое брутальных мужиков. Я ощущаю укол тревоги, но они лишь выпивают водки, шутят о чем-то с Сергеем и рекомендуют для завтрашней рыбалки место получше. Некоторое время они помогают нам вытащить сети, потом уносятся; Сергей снова пьет, роняя каплю водки для Подя, и мы разворачиваемся к дому.

– Кто эти парни? – спрашиваю я.

Он смеется.

– Полиция.

Следить за этими водами – бесполезное занятие. Здесь живут бедно, и патрульные либо закрывают глаза, либо вымогают взятки. Сергей знает их всех. Он говорит, что ниже по реке как раз профессиональные рыбаки во много раз превышают установленные квоты и продают на процветающем черном рынке икру лосося и калуги – вида, которому грозит исчезновение.

В раннем утреннем тумане дальний берег кажется волосами цвета сепии, будто горизонт проржавел по краям. Река здесь выглядит грозно. На протяжении четырех тысяч километров она собирала воды с территории размером с Мексику, и теперь на север стремится коричневый поток, ширина которого местами доходит до пяти километров. День все светлее, наш катер поднимается вверх по реке, на восточном берегу – стена из сосен, елей и берез, из-за свисающих клочьев облаков кажется, что из чащи поднимается пар. Пока мы мчимся под ними, Сергей и Александр продолжают курить, закрывая сигареты в руке от встречного ветра, в наших бутылках убывает пиво, а в пакете с нарисованными мультяшными персонажами – мороженая корюшка.

В Богородском к нам присоединился старый ульч по имени Валдуй; он показывает места, где при Хрущеве были пионерские лагеря, ныне ставшие лесами. Пару раз на побережье показывается деревня с россыпью цветных крыш и грязными улицами, а на темной прибрежной почве пасется скот. Но минута – и мы снова мчимся по глуши под тенью хвойника и среди блеска летних берез. Иногда в огромном небе кружит орлан. Белогрудые скопы устраивают наблюдательные посты, оглядывая мелководье, да один раз вдоль берега на свой страх и риск низко пролетела цапля. Целые километры мы не видим ни одной постройки, за исключением заброшенной хижины шамана вдали от реки. Валдуй говорит, что раньше там был колхоз, а после его роспуска шаман остался и умер в одиночестве.

Спустя долгое время появляется ульчское село Монгол, растянувшееся вдоль мыса. Притыкая лодку к берегу, Сергей говорит, что тут живет женщина, желающая возродить национальные обычаи. Когда я захожу на двор, псы на цепи заходятся яростным лаем. Наверное, ей кто-то сказал о появлении человека с Запада, потому что она встречает меня в великолепном ульчском наряде. Черные волосы опускаются на бледное лицо, которое вспыхивает от эмоций, когда она говорит. В ней есть что-то девичье: девушка, запертая в женском теле и гордая своим вечерним платьем. Она носит его словно эмблему своей культуры: голубые отливы цвета горечавки, закрученные в спирали, похожие на реку, и вышитые золотом драконы, выдающие