Что еще?

Мне понадобятся банковские реквизиты вашего института.

Зачем?

Я хотел бы сделать пожертвование.

Пожертвование?

Потому что я всем сердцем поддерживаю его деятельность.

[Она натужно улыбается и покорно кивает.]

Я вышлю вам бланк. Кстати, вы действительно оставите все свои признания в книге?

Нет.

К разговору о вашей приверженности правде.

Я привержен правде. Но моей правде.

Неужели?

Однозначно.

Тогда почему?

Я уберу свои признания, потому что это неправда.

Простите?

Все это я придумал. И дядю, и брата, и избиение. Это все просто истории. Истории, Саманта. Это мой товар. Мой заработок. Мое призвание, если желаете торжественности.

Я вам не верю. Это правдивые истории. Вы плакали. Вам было больно.

Верите вы мне или нет, не имеет ровно никакого значения. Теперь это моя книга. Так что я сам решаю, что в ней правда. Оставить их было бы бесчестно. А я не готов подвергать свою честность сомнению. Как я и говорил вам с самого начала. А теперь прощайте. И спасибо за сотрудничество. Его сложно переоценить.

[Саманта Сеймур медленно идет к выходу, оборачивается, быстро показывает неприличный жест и, хлопнув дверью, исчезает.]

Я вижу тебя.

Я не сужу, не комментирую.

Не размышляю, не даю определений.

Я слежу за тобой с момента рождения и до последнего вздоха.

И в роддоме, и на кладбище.

Я круглые сутки слежу за тобой на улицах. Я вижу тебя в магазинах, на автостоянках, в фойе кинотеатров.

Я вижу тебя в твоей машине, как ты едешь по полосе общественного транспорта, как превышаешь скорость на пять километров. Я вижу тебя в аэропорту. Я вижу, как ты пролетаешь в восьми километрах над землей.

Я снимаю тебя на встроенную видеокамеру твоего телефона. Я иду по твоему следу в школьных коридорах. Я вижу все уголки твоего рабочего места.

В наши дни у меня нет никаких границ.

Я видел, как автор позвонил издателю. По тайм-коду это было десять дней, три часа, десять минут и двадцать три секунды назад. Он сказал, что придет к ней в офис. Он обнаружил некоторые важные подробности.

Спустя два дня, шесть часов и семнадцать минут после звонка я видел, как из кабинета автора вышла женщина.

У нее были прямые темные блестящие волосы до плеч, одета она была в удобную, хорошо сшитую, дорогую одежду, темно-синюю с белым. На лацкане пиджака виднелось пятнышко от еды. Она курила «Силк-кат ультра».

В сумке у нее была видеокассета. Я видел, как она положила ее туда.

А до этого я видел, как она разрыдалась перед автором.

Потом она спустилась по ступенькам и вышла на улицу. Остановилась. Вытерла глаза, улыбнулась. И пошла дальше. Уже быстрее. Обернулась. Потом завернула за угол.

Я не размышляю об этом и не сужу. Я только наблюдаю.

Я последовал за ней. За углом ее ждал мужчина. Его черные, средней длины волосы были тщательно взъерошены, он был чисто выбрит. Оливковая кожа, крупный, почти римский нос и полные, чувственно изогнутые губы.

Они обнялись. Потом она сделала шаг назад.

Он улыбнулся и положил ей обе руки на живот.

Я последовал за ними в кафе. Они здесь завсегдатаи. Это все на пленке. Я там, чтобы бариста не прикарманивал сдачу.

На моей совести три увольнения и одно предупреждение.

Она заказала капучино. Он — латте. С нутрасвитом. Он на диете. Ей нравятся стройные мужчины. Она не выносит, когда они набирают вес. Набирают вес и стареют.

Они заказали, как обычно. Все пишется.

Они смеялись и шутили. Уровень фонового шума был слишком высок. Мои микрофоны не могли уловить их разговора, так что я не знаю, о чем они говорили.

Но я выясню.

Рано или поздно мне откроется все. Она рассмеялась и запрокинула голову. Она поцеловала мужчину.

Я не знаю, что это значит. Я только смотрю. Не мигая.

Я снова видел автора. Спустя четыре дня, один час и семь минут по тайм-коду.

На нем был синий костюм, купленный днем раньше, тайм-код пятнадцать ноль три, в «Вудхаусе» на Кенсингтон-Хай-стрит, за двести семьдесят пять фунтов. Я был там.

Костюм был лажовый. Во всяком случае, так сказал продавец, когда автор ушел.

Он вышел из своего офиса. Я следовал за ним почти все три мили, что он шел до своих издателей пешком.

Он пришел через тридцать пять минут и семнадцать секунд по тайм-коду. Издательница поприветствовала его. Ей хотелось услышать о том, как идет работа над книгой. У нее были положительные отзывы прочих руководителей издательского дома. Она с нетерпением ждала новых откровений, которые он ей обещал.

Откровение заключалось в том, сказал он, что дети согласились на интервью. Она спросила, что они сказали. Они сказали, ответил он, что любили своего отца. «А что еще?» — спросила она. «Да, в общем, и все», — ответил он. «Вообще все?» «Да», — сказал он. После чего высморкался. Она казалась разочарованной. Он положил ей на стол новую рукопись.

Он сказал, что удалил свои признания, которые та женщина вынудила его сделать по ходу интервью.

Он сказал, что договорился о новых, более выгодных условиях контракта для себя и для издателей и что его агент скоро свяжется с ними, чтобы обсудить условия.

Я не знаю, что подумала издатель. Я не могу читать мысли. Я могу только смотреть.

Она стала спорить с ним. Сказала, что считала его преданным делу правды. Она хотела знать, что на самом деле ему сказали дети.

Она сказала, что не верит, будто «новое развитие сюжета» оказалось таким незначительным. Она сказала, что он не говорит всей правды.

Он стал спорить с ней. Сказал, что отнесет книгу в другое издательство, если она не согласится. Сказал, что такой вещи, как правда, все равно не существует.

Издатель согласилась на сокращения. Я ничего не знал о ее мотивах. Я только смотрел и слушал. Они пожали друг другу руки. Он ушел. Выглядел ли он скованно? Мне сложно сказать.

Я видел мальчика, он шел в школу. Высокий, долговязый мальчуган, с высокими скулами и копной каштановых волос, как у отца. Его лица почти не покидало угрюмое выражение недовольства. Он шел с друзьями, они смеялись и шутили.

Но его лицо оставалось серьезным.

Под каким-то предлогом он отделился от остальных.

Он свернул в проулок и почти исчез из поля моей досягаемости, но не совсем. Потому что хоть я его и не видел, но все еще слышал.