Что вымыслов нить-головизну

Тошнит, как от рыбы гнилой.

И вот я вникаю на ощупь

В заправдашней повести тьму.

Мы с лета расширим жилплощадь,

Я комнату брата займу.

В ней шум уплотнителей глуше

И слушаться будет жадней,

Как битыми днями баклуши

Бьют зимние тучи над ней…

Эти плохие и малозначащие стихи углубятся и станут лучше, когда за ними последуют другие, о том, как ты будешь учить меня и чему научишь. Прости за гадостные эти строки, – обнимаю тебя.

Звонил Гаррик, ему лучше, завтра будет у меня и собирается работать. Послал (я) телеграмму в Ленинград о деньгах, запрашиваю и здесь. Кажется, скоро все поправлю, не беспокойся. Крепко обнимаю тебя.

Письмо из Москвы в Киев (примеч. З.Н. Пастернак).

27. VI.31

Дорогая Зиночка! Письма своего не закончил поцелуем и подписью, отправляю спешным. Страшно боюсь, что без денег ты. Прости, что перевожу так мало[194]. В придачу к перечисленным узнал про новую неприятность у Елизаветы Михайловны[195]. Надо будет помочь, а дело очень тонкое. О, как хочется наконец быть с тобой, слышать тебя, думать с тобою, работать. Не сердись на меня, что по моей вине так глупо сложилось твое лето. Все исправлю, пиши.

Твой Б.

Сердечный привет Р<аисе> Г<ригорьевне>[196] и огромное ей спасибо. Часто думаю написать ей.

Твой Б.

1932

<Начало 1932>

Зинуша, дорогая, рвусь к тебе, но попал к Жене в выходной день прислуги, Веры Васильевны нет, никого нет в доме, а у ней истерика, выбегает на улицу и пр. и пр. Хочу прийти хоть на минутку, и, м<ожет> б<ыть>, это будет поздно, даже часу в 12-м, если кто-ниб<удь> придет. Крепко обнимаю. Напрасно зашел к Ж<ене> сегодня.

<1932?>

Зинуша, ничто не сравнится с тобой, и я люблю тебя больше всего на свете, а между тем даю тебе грустить весь день, прикованный к бесталанному вздору Д. Я думал, что уже кончил править это преступленье против искусства, как вдруг с ужасом увидел, что внизу еще одна непросмотренная глава в запасе. Побежал отказаться и выложить ему всю правду за тебя и за всех, потому что подделка творчества есть грех общий с подделкой жизни, с облегченным представленьем о ней, и я на нем сорву всю эту горечь.

Когда приду, встреть меня как вчера, как бывало, прошу тебя. Я хочу того же, что и ты, и все-все на свете вздор против тебя, милой, чистой, беспримерной.

1933

<14.XI.33>

Дорогая моя Лялечка! Нет возможности сосредоточиться, все время на людях, весь день вместе[197]. Утро 14-го. Едем Донбассом (между Харьковом и Ростовом). Слишком много культурных удовольствий, совсем непохоже на дорогу. Вчера были на киносеансе в поезде. Трогательный руководитель этого вагона-клуба, он и проводник этого вагона, и радист, и диктор, и очень неплохой пианист (сопровождал киносеанс игрой на пианино). Вечером за ужином вдруг ворвался из Москвы целый концерт сплошь из Шопена, наверное из радиотеатра, ноктюрны, баллады и даже варьяции на тему ci darem li mano (Моц<арта> Дон Жуан). Когда этюды играли, я вообразил, что это ты вечером села играть, и тебя стало слышно. Совершенно не похоже на путешествие. И все время пьют. Крепко тебя целую и обнимаю, а также и Адика и Лялю.

Твой Б.

Открытка написана в поезде в Грузию (примеч. З.Н. Пастернак).

17. XI.<33>

Дорогая Киса! Мы остановились в Орианте, я, Тихонов[198] и Гольцев[199] в одном номере. Тифлис неожиданно родной, то есть гораздо знакомее и ближе, чем был в воспоминаниях. В дороге я простудился и приехал с жаром, и сразу с вокзала, конечно, на ужин с вином и речами. Паоло и Тициан близки мне без всякой аффектации, без натяжки, без желанья, чтобы это было так, я их страшно люблю. В них необычайно много того самого, отсутствие или исчезновенье чего мы с тобой наблюдали в последнее время (например, на вечере у Ан<ны> Арн<ольдовны>[200]). Вчера легли в 5 ч, все встали сегодня в 10 ч и пошли на заседание Закавказского Культпропа, а я остался, отговорившись нездоровьем, хотя аспирин мне вчера помог и я совершенно здоров; вот только допишу тебе открытку и выйду в город. По-прежнему нигде ничего не достать, по-прежнему все дико дорого, но зато и по-прежнему европейский налет на городе и всем здешнем, видно, что дома и улицы для живых людей, а не для призраков или формул. Вчера дорогой по Азербайджану (из Баку в Тиф<лис>) была летняя жара, в Гяндже покупали виноград, инжир, яблоки, груши (вспоминал Адика – поцелуй детей), – и у меня благодаря этому летнему дню все перемешалось; у меня такое чувство, точно зима 33–34 г. уже прошла и это лето 34 г. Кисанька, я не один тут, и у бригады «высокие» государственные цели. Как я ни отбрыкиваюсь, мне это дают понимать на каждом шагу. Дескать, дело не в людях и талантах, а в организационной совболтовне. М<ожет> б<ыть>, не часто придется писать тебе поэтому. Крепко обнимаю тебя.

Твой Б. Написано в Тифлисе (примеч. З.Н. Пастернак).

21. XI.33

Дорогая моя Киса. Я пишу на Колином блокноте[201], говорю это, чтобы ты не удивлялась, увидев марку издательства. Ничего не буду описывать, потому что все расскажу дома. Мы видели много замечательного, а еще более того пили. Вчера на обеде в Кутаиси нами выпито было 116 литров!!! Все почти больны от этого времяпрепровожденья. Общество все время только мужское: Там<ары> Георг<иевны>[202] до сих пор не видал, хотя 5 дней уже как мы тут, Нина Алекс<андровна>[203] встречала нас на вокзале, и я с того вечера ее не видел. Ездили в Имеретию и на Рион. Я совершенно пока не знаю, сколько еще пробуду. Если бы подстрочники были готовы, я мог бы уехать хотя бы сегодня, но их пока нет ни у кого. Среди этого шума и гама я ни минуты не был один, кроме того утра, в которое я тебе написал последнюю открытку. Я был тогда простужен, а сейчас совершенно здоров. По тебе я соскучился как по мысли, как по себе самом, и чаще всего ты мне кажешься лицом той тишины, которую я опять найду только с тобою. Сейчас я с заседания в Культпропе, и было улучил минуту, чтобы дописать письмо, но в номер опять вошли Тихонов и Гольцев,