Кейт снова поднялась, надломленная и несчастная, и это зрелище вызвало в Джосс волну раскаяния.

— Ты уходишь потому, что я недостаточно мать, чтобы ты могла чувствовать себя со мной как дома.

Джосс промолчала. Ей хотелось сказать что-нибудь теплое, ласковое, но любые слова прозвучали бы как извинение, а извинившись, она совершила бы роковую ошибку. Поставила бы точку на том, что затеяла. Опустив глаза на ковер, подделку под турецкий, она принялась считать лепестки у центрального цветка.

— Ах, Джосси… Джосси… — потерянно произнесла Кейт.

Девять лепестков, десять лепестков. Отчаянно хотелось попросить прощения за ненамеренную жестокость. Одиннадцать лепестков, двенадцать…

— Что такое есть у Джеймса, чего нет у меня?

Спасительный гнев, вспыхнув, бесследно выжег раскаяние. Джосс вскочила, перевернув стул.

— Он никого ни к чему не принуждает, ясно?! Он даже ни о чем не просит! Ни меня не просил и, между прочим, ни тебя!!!

С этим она выбежала из комнаты и по неосвещенной лестнице бросилась к выходу на улицу. Из-за прикрытой двери в заднюю часть дома несся рев последней фаворитки мистера Уинтропа, Пегги Ли: «Куда подевались златые денечки, куда подевались цветы и вино?» Открыв дверь, Джосс мстительно захлопнула ее за собой с такой силой, что Пегги Л и подавилась словами, а мистер Уинтроп выполз из своей берлоги и, задрав голову, начал осыпать Кейт проклятиями.

Джосс совсем упустила из виду Хью. Заплатив таксисту и свалив вещи в кучу у двери виллы Ричмонд (любимое одеяло на самом верху), она позвонила, ни минуты не сомневаясь, что откроет Джеймс, а она, выпалив: «А вот и я»! — будет ждать его решения. Однако за дверью оказался Хью в голубой рубашке и белых джинсах. Переполненная отвращением, Джосс подумала, что Джеймс никогда, ни за что не надел бы белые джинсы — только не белые в таком-то возрасте.

— Боже правый! — воскликнул Хью вместо приветствия.

— А вот и я… — промямлила Джосс.

— Вижу, вижу. Кейт знает?

— Она дала денег на такси.

— Ну и ну! Она тебя вытурила?

— Ничего подобного! — запротестовала Джосс, начиная злиться. — Наоборот, она меня уговаривала не уезжать. Но я хотела, и вот я здесь.

— Раз приехала, заходи. — Хью потянулся за ближайшей сумкой.

— Я здесь живу! — яростно отчеканила она.

— Да? Я думал, ты просто заглянула.

— А вот что здесь делаешь ты?!

— Господи Боже! — поежился Хью. — Такие разборки не для меня.

Схватив в охапку одеяло, Джосс прошествовала мимо него в холл.

— Где Джеймс?

— Его нет.

— А дядя Леонард?

— В саду, распивает чаи с Беатрис. Они…

Не слушая, Джосс отшвырнула одеяло и бегом бросилась через холл на кухню, к дверям в сад. Мисс Бачелор и дядя Леонард сидели в белых пластиковых креслицах за столом, накрытым под развесистой ивой, причем он был еще и в панаме с черной лентой и полопавшимися полями.

— Я вернулась! Вернулась! — закричала Джосс на бегу.

Двое под ивой синхронно повернулись.

— Вот уж в самом деле чертовски неприятный сюрприз, — сказал Леонард, воздевая узловатые, в пятнах, руки.

Джосс плюхнулась в траву у их ног, шумно дыша и улыбаясь во весь рот.

— Привет! Да, а почему этот еще здесь?

— Хью? Сам себя об этом все время спрашиваю. Надоел хуже некуда!

— Джозефина, я надеюсь, этот визит одобрен твоей матерью?

— Скажите лучше, где Джеймс.

— Девчонка, ты выглядишь еще хуже, чем обычно! Ну вот скажи, зачем тебя принесло? Без тебя тут была тишь да благодать.

— Джеймс, Джозефина, отправился на выставку современной живописи. С миссис Ачесон.

— С Блуи, — поправил Леонард.

— У меня язык не поворачивается произнести это странное имя.

— Зато у нее аккуратная маленькая попка, не то что у некоторых.

— Леонард!

— Я честно пыталась там прижиться, — сказала Джосс, вклиниваясь в эту перепалку, от которой веяло домом. — Но не могла. Не из-за мамы, просто там… — Она помолчала, подбирая слова. — Это все было сплошное притворство. Игра в дочки-матери.

— Умница! — просияла Беатрис. — Нам всем тебя ужасно недоставало.

— А вот и не всем! — сварливо возразил Леонард.

— Я тоже не очень-то по тебе скучала, — парировала Джосс.

— Тогда зачем притащилась?

— Здесь нет мистера Уинтропа.

— Это еще кто такой?

— Домовладелец. От него смердит. — Джосс ехидно ухмыльнулась. — Почти так же сильно, как от тебя.

— Нахалка!

— А почему Джеймс ходит по выставкам с Блуи? Она же замужем.

— Она очень добра ко всем нам, — ответила Беатрис, переглянувшись с Леонардом, — и на редкость хорошо подкована как домохозяйка.

— Ну, раз так… — Джосс поднялась и потянулась. — В какой он комнате, этот?.. Надеюсь, не в моей?

— Хью? О нет! Миссис Ченг грудью защищала твою обитель.

— Пойду заброшу вещи, позвоню Гарту и Энжи… короче, займусь делом.

Она пошла к дому, провожаемая любящими взглядами.

— Милый ребенок! — прочувствованно сказала Беатрис.

— Ты это прекрати! — сразу вскинулся Леонард. — Если вздумаешь рассопливиться, я плюну тебе в чай.

Сидя в гостиной, Джулия в десятый раз перечитывала письмо Хью. Оно было не из тех, что внушают надежду, — полное упреков, тонко замаскированных под самобичевание. Он и писал-то лишь потому, что она его, видите ли, вынудила, заявив, что ей нужно нечто более существенное, более материальное, чем телефонные разговоры, оставляющие по себе лишь разочарование и пустоту. Не то чтобы она не говорила этого, но никак не ждала подобного поворота.

«Поверь, — писал Хью, — тебе станет гораздо легче, если ты хоть ненадолго оставишь меня в покое. В данный момент я не могу вести себя иначе. Раз уж ты находишь мое поведение скверным, зачем провоцируешь к очередным его демонстрациям? Пожалуйста, не думай, что я наслаждаюсь каждым днем жизни на вилле Ричмонд, — ничего подобного. Это всего лишь угол, куда я забился, чтобы перевести дух, так дай же мне, черт возьми, перевести его! О большем я не прошу, и, если честно, большее мне сейчас не по силам».

Все письмо было в том же духе, уклончивое и обтекаемое, но в конечном счете оно сводилось к отставке Джулии по причине непригодности. Отсюда логически следовало, что все ее достижения (в том числе по устройству домашнего очага), все то, во что она верила и что ценила, все стандарты, которые поддерживала, тоже ничего не стоили. Единственное, что мешало отставке стать полной и абсолютной, были Джордж и Эдвард. Хью готов был потеснить раненое самолюбие, чтобы дать им место в своей душе, но категорически отказывался принять все остальное: ее, их дом, прошлое и будущее — даже в виде довеска к ним. Этот вывод, неумолимо вытекающий из письма, вызвал в Джулии первый слабый всплеск негодования. Ни минуты не сомневаясь в его искренней любви к близнецам, она видела, что для них с течением времени фигура любящего отца становится все более размытой и неопределенной, а для Хью они переходят в область идиллических мечтаний, превращаются из реальных детей в маленьких ангелочков. Между тем менялись и они, настолько, что в них уже не осталось ничего ангельского. Порой это были настоящие дьяволята. С самого начала задумав бунт против Сэнди, они весьма в том преуспели и, как результат, впали в детство, только иное, полное буйства и анархии: коверкали слова, рвали книжки, за столом бросались друг в друга едой. Чем больше тосковала Джулия, тем хуже вели себя Джордж и Эдвард. В последнее время к тоске прибавился страх, что Сэнди попросит расчет, и хотя теперь она находила няню, мягко выражаясь, неадекватной, жутко было подумать, какой хаос воцарится в доме с ее уходом.