Возможно, своим противодействием Робертс сыграл даже на руку Лемкину. Олдерман добился того, чтобы геноцид попал в первоначальный вариант обвинения. Британцы резко возражали против «выдуманного» и «экзотического слова», считая его неуместным в столь серьезном юридическом документе. Выпускники Оксфордского университета «не могли взять в толк, что это слово значит»{381}, сообщал Олдерман коллеге. Лемкин был «очень доволен тем», что британцы не сумели отделаться от его термина.

6 октября представители четырех держав-победительниц по общему согласию составили обвинение из четырех пунктов, последним из которых стали «преступления против человечества». Геноцид был включен в перечень, но не в рубрику «преступлений против человечества», как того хотел Лемкин, а в пункт 3, «военные преступления». К этой категории относились убийства и другие злодеяния по отношению к мирному населению оккупированных территорий, а также было сказано, что обвиняемые «осуществляли умышленный и систематический геноцид».

Нелепое упрямство Лемкина принесло плоды. Впервые его термин попал в международный документ, причем вместе с определением, взятым практически из его же книги. Геноцидом признавалось

Уничтожение групп прозвучит одним из пунктов обвинения в Нюрнберге, это будет миг личного триумфа Лемкина. Годами он собирал по всему миру документы, и вот его работа окупилась{383}. Но цена оказалась слишком велика. За три дня до того, как соглашение по окончательной формулировке было достигнуто, военный врач США капитан Стэнли Фогель диагностировал у Лемкина назофарингит, попросту простуду. Это оказалось достаточным предлогом для того, чтобы отозвать Лемкина в Вашингтон в тот самый момент, когда Лаутерпахт готовился к поездке в обратном направлении, из Кембриджа в Нюрнберг. В тот момент, когда обвинение было представлено трибуналу, 18 октября, Лемкин уже находился в США, усталый до смерти, но удовлетворенный.

«Я съездил в Лондон и добился, чтобы в Нюрнберге нацистским военным преступникам предъявили обвинение в геноциде, – писал он впоследствии. – Я включил геноцид в перечень обвинений Нюрнбергского трибунала»{384}.

Так в списке обвинений против нацистов оказались и геноцид, и преступления против человечества.

Среди бумаг моего деда мне попалась маленькая черно-белая фотография, почти квадратная, датированная сентябрем 1949 года. Мужчина средних лет пристально смотрит в камеру, на губах легкая улыбка, белый платок аккуратно выглядывает из нагрудного кармана полосатого пиджака, рубашка тоже белая; галстук-бабочка в горошек придает мужчине слегка легкомысленный вид.

Два года копия этого снимка висела над моим столом, рядом с запиской от мисс Тилни. Теперь, разобравшись с ролью мисс Тилни в судьбе моей семьи, я каждый день поглядывал на этого мужчину, досадуя и недоумевая. «Покажи, на что ты способен, отыщи меня», – будто подначивал он. Порой я принимал вызов и пытался что-то сделать, но душу в эти усилия не вкладывал: найти человека без имени казалось невозможным. На всякий случай я отсканировал фотографию и проверил, не найдется ли соответствия в интернете. Пусто.

Время от времени я перечитывал краткую надпись на обороте снимка: Herzlichste Grüsse aus Wien, September 1949 («Сердечные приветы из Вены, сентябрь 1949»). Подпись – уверенная и неразборчивая.

Я постарался выжать, что смог, из этих слов, маленькой красной печати, названия и адреса фотостудии, где был сделан снимок: «Foto F. Kintschel, Mariahilferstrasse 53, Wien VI». Улица с этим названием по-прежнему существовала, но студия давно исчезла.

Часами я ломал себе голову над подписью, но безуспешно. Столь же внимательно я изучил две другие фотографии этого человека. Та, на которой было указано «Лондон, 8 августа 1951», была того же размера и тоже со штампом фотостудии Ф. Кинчела, но синего цвета. В летний день этот мужчина повязал обычный галстук в косую полоску, и в нагрудном кармане у него вновь красовался платок. Кажется, он чуть-чуть косоглаз?

Третья фотография была больше двух первых, с открытку размером. На ней не было печати или иных пометок студии. Мужчина был в темном галстуке с узором ромбами, платок на месте. Надпись на обороте гласила: «Вена – Лондон, октябрь 1954». Он немного прибавил в весе, проступил второй подбородок. Да, он точно косит.

Синими чернилами он приписал: Zur freundlichen Erinnerung an einen Grossvater («На добрую память о деде»). У кого-то умер дед? Или, наоборот, этот мужчина успел стать дедом?

Когда я впервые спросил маму, кто этот мужчина, она отговорилась незнанием. Но я настаивал, и она сказала, что однажды задала этот вопрос Леону. «Он ответил, что это неважно, вот и все». И на том моя мама прекратила расспросы, хотя некоторые подозрения у нее имелись.

Итак, Леон знал, кто это, и хранил еще две фотографии того же человека: одну – сделанную в августе 1951 года, другую – в октябре 1954 года. Зачем же Леон собрал целых три фотографии, если этот человек не был для него важен?

Потом мама призналась, что эти фотографии она отыскала в бумагах Риты после ее смерти в 1986 году и переложила в домашний архив Леона, где они пролежали еще десять лет. Под нажимом мама поделилась воспоминанием из своего детства – ускользающим, смутным и все же ощущавшимся как реальность. Кажется, этот человек наведался в их парижскую квартиру на улице Броньяр после войны. Леон о чем-то спорил с Ритой, гневно, на повышенных тонах, потом они примирились. «Между моими родителями часто происходили такие ссоры – они бурно ругались, но быстро мирились».

Информация собиралась мельчайшими каплями. Возможно, именно из-за человека в галстуке-бабочке Леон уехал из Вены в январе 1939 года один. В целом обстоятельства были понятны – приход немцев, депортация из Рейха, – но чем объясняется решение Леона уехать без жены и маленькой дочери? Быть может, думал я, человек в галстуке-бабочке имеет какое-то отношение к жизни Риты после отъезда Леона. А вдруг он наци? Рита оставалась в Вене еще три года, без мужа, потом и без дочери, и успела покинуть Австрию в октябре 1941 года в последний момент перед тем, как Эйхман захлопнул дверь.