Его соответствие лишь собственным законам.

На самом-то деле: наши пространства так и остаются друг для друга в недосягаемой дали. Они разлучены, разведены по разные стороны некоего невидимого барьера изначально и навсегда.

Меж ними – сотни тысяч километров.

Или сотни тысяч световых лет.

Это не меняет сути.

Но мы, пользуясь случаем, продолжаем пытаться! Мы пытаемся просунуть наружу хоть кончик мизинца.

Дать посильный о себе знак.

А получается так, что каждая из нас просовывает даже руку! И ты, и я – мы умудряемся просунуть аж целую руку! Более того: вовсю растопырив пальцы, мы машем друг другу кистью.

Запертые внутри цилиндров.

Со стороны (да: я вижу это одновременно и со стороны) – вот такая картинка: два высоких металлических цилиндра напротив друг друга. Словно бы герметичных.

Из каждого цилиндра торчит, делая отчаянные знаки, верхняя человеческая конечность. Телесного, очень телесного цвета.

Нечто в духе Макса Эрнста.

Одно тело – это ты.

Другое – это я.

P. S. А через пару ночей мне приснились такие строчки:

Моей последней весною

пришли две строки в конверте:

“Когда ты была со мною,

я не боялась смерти”.

Ответ мой: “Какая нелепость!

Теперь ли бояться тризны!

Когда я была с тобою,

я не боялась жизни”.

P. P. S.

КТО КАК СПИТ В ЭТОЙ ЖИЗНИ

Жирафы спят на коленях, завернув шею вокруг ног.

Львы спят на спине, сложив на груди передние лапы.

Крысы спят на боку, закручивая хвост к голове.

Так же спят и лисы.

Летучие мыши спят, подвесившись вниз головой.

Коровы спят стоя, с открытыми глазами.

У дельфинов полушария мозга спят по очереди.

То же самое происходит у китов.

Мигрирующие пернатые спят на лету.

Птица в середине стаи чуть-чуть шевелит крыльями.

Ее несет воздушный поток.

Он создается всей стаей.

Потом ее место занимает другая птица.

Водоплавающие птицы могут спать на воде.

А попугаи спят сходно с летучими мышами – вниз головой».Глава 10

Чемодан

(Запись в дневнике через двадцать лет)

«Мне всегда было страшно летать самолетом.

Но нет, не по общепонятной причине!

Наоборот, гибель в воздухе, посреди гламурной лазури и глазурованных облаков, мне видится несопоставимо элегантней, чем животные муки в отечественном лазарете, то есть в предбаннике морга, где разворован даже формалин. Да, это так: гибель посреди упомянутой гламурной лазури – мгновенный разрыв сердца, защитившего себя смертью от ужаса смерти, или гибель от любовного, рокового, инцестного соударения с грешной матерью сырой землей – мне видится несопоставимо желанней, чем долгое, необратимо-бесследное растворение в беззубых старухах, их муках, их мухах, трупной амброзии, моче, рвоте, фекальном смраде, а также в совокупной гулаговской вони сортира, состоящей из беспощадно слезоточивой хлорки, зверских запахов гениталий и босяцких папирос.

Я пишу о самолете потому, что еще тогда, на Тайной Лестнице в Петербурге, где я пыталась спасти себя от всё нарастающей энтропии горя, я начала думать на тему: вот сяду в самолет и улечу... улечу от девчонки... куда? Или нет: посажу в самолет саму девчонку – и отправлю ее. Куда? К растаковской матери. Да хоть и в открытый космос! Куда пытался сбагрить свою Хари вконец ошалевший Крис.

Уверовав в материализацию слов, я пыталась сочинять истории, в которых улетают куда-то на самолете – то я, то она. И мы больше не встречаемся. Никогда.

Но тогда же я столкнулась с еще одним непредсказуемым эффектом Тайной Лестницы, которая признавала над собой лишь свои законы – и не собиралась ни с кем делить свою власть.

Иными словами, когда мне уже удалось составить ясный план рассказа про самолет (вверяя ему, самолету, миссию своего освобождения), я ощутила, что в меня вкладывают совсем другой текст – совсем другого смысла – и вообще иного ”фасона”.

Это было как бы повествование, ведомое мной из моего будущего. Ну да – воспоминание о будущем. Или... как бы это поточнее сказать... Это был словно один из вариантов раздвоенной судьбы. Ну, вот как в истории упомянутой уже Елены Блаватской о незнакомом ей офицере – в истории, которую она писала на незнакомом ей языке. Оказалось, что такой офицер когда-то существовал и что он, по одному ему ведомым причинам, пытался застрелиться, но неудачно. Он лишь очень сильно ранил себя. Однако сдается мне, что в момент этого покушения на себя, именно в самый момент самоубийства, от его души отделилась некая субстанция – душа его двойника, который действительно погиб. Этот двойник офицера, действительно погибнув, попал в иное измерение – и вот именно он, именно оттуда, именно Елене Блаватской – и надиктовывал свою скорбную историю.

Получалось так, что чем четче мной прорабатывался план рассказа, тем неумолимей в мой мозг вкладывалось совсем иное повествование. (Влагалось, как написал бы А. С. П.)

Сила действия, как всегда, была равна силе противодействия. Хотя – грех жаловаться: вложенный текст оказывался, на мой взгляд, гораздо интересней рационально задуманного. Короче говоря, не знаешь, где найдёшь. Искали отвлеченный философский камень, нашли конкретный фосфор, минеральный элемент, полезный для укрепления памяти.

Так что же получалось, исходя из вложенного в мой мозг повествования? Получалось, что мне пришлось уехать куда-то далеко – и уже никогда не вернуться... Получалось то, что мне даже и не хотелось возвращаться... Ну вот как душа, если верить прошедшим через клиническую смерть, ни за что не хочет возвращаться в поношенные декорации земной мороки.

Это были ошеломительные сведения. Поверить в них не представлялось никакой возможности. Признаться, они даже испугали меня. Однако в самой ткани повествования содержалось нечто такое, что, безусловно, привлекало меня.

Я не знаю, как это объяснить... Ткань повествования – при ее написании (неведомой мне силой), а затем при прочтении, мной, – давала мне чувство покоя, отрады, даже блаженства, какое бывает, когда вверяешь свою судьбу кому-то другому – опытному, надежному. Иначе говоря, когда сваливаешь свою судьбу на плечи кого-то. Хотя бы в мечтах. А сам – знай себе отдыхаешь. От себя ж самого.