о современности «Властелина колец», которая заставила некоторых заподозрить в этом произведении политическую аллегорию, а также о тяготении к вневременной мифологии, которое, на мой взгляд, делает эту книгу актуальной и сегодня.

Глава IV. «Властелин колец»: мифический подтекст

Аллегория и применимость

В предисловии ко второму изданию «Властелина колец» Толкин написал: «Я страшно не люблю аллегории во всех их проявлениях, и сколько я себя помню, всегда относился к ним так»[69]. Как и в случае с отрицанием взаимосвязи между кроликами и хоббитами (см. первую главу), факты говорят скорее против Толкина. Он и сам прекрасно умел применять аллегорию и не раз пользовался этим приемом в своих научных работах — как правило, с поразительным результатом.

Например, в своей лекции 1936 года о «Беовульфе» Толкин предложил аудитории, собравшейся в Британской академии, «еще одну аллегорию» (она была уже не первой в этой лекции) о человеке, который построил башню. Камни для нее он брал из развалин, «нагромождения старых камней», часть которых использовалась также для постройки дома, где жил этот человек, «недалеко от древнего дома его предков» (то есть тех самых развалин). Но пришли его друзья и сразу заметили, что башня сделана из более древних камней. Ценой немалых трудов они снесли башню, чтобы изучить эти камни, посмотреть, нет ли на них резьбы, поискать месторождение угля и так далее. Потом некоторые из них стали жаловаться на то, в каком ужасном состоянии находится башня, а потомки человека ворчали, что ему следовало бы заниматься не постройкой башни, а восстановлением развалин. «А с вершины той башни человеку было видно море».

Это, вне всякого сомнения, аллегория — об этом говорит и сам Толкин. Бегло рассмотрев те ее элементы, которые выделены курсивом, можно точно определить, что именно он понимал под словом «аллегория», как этот прием, по его мнению, должен был работать и почему Толкина так раздражало неправильное употребление этого слова и самого приема.

Этот небольшой рассказ Толкина — аллегорическое изложение критики в адрес «Беовульфа», которая вплоть до эпохи Толкина сводилась преимущественно к доказыванию того, что автор написал неправильную поэму. Точность данной аллегории, или ее «справедливость», как сказал сам Толкин, трудно оценить, не имея того представления о научных исследованиях, посвященных «Беовульфу», которым, как предполагалось, обладала аудитория Толкина, слушавшая лекцию. Вкратце можно отметить следующее.

Старые камни, то есть развалины = сохранившиеся обрывки более ранней устной языческой поэзии, которые, возможно, были известны автору «Беовульфа».

Дом, в котором живет человек и который частично построен из тех же развалин, = христианская поэзия, созданная в ту же эпоху, что и «Беовульф», например поэма «Исход» (в редакции Толкина она была опубликована уже после его смерти, в 1981 году), тоже опиравшаяся на древнюю устную поэзию.

Башня, разумеется, = «Беовульф», а человек = автор «Беовульфа».

Друзья человека, которые снесли его башню, = критики ХIX века, разобравшие поэму по кирпичику в попытке показать, где именно была допущена ошибка.

Наконец, потомки человека, которые предпочли бы, чтобы он восстановил древние руины, = британские критики, такие как У. П. Кер и Р. У. Чемберс, которые противились такому разбору, но неоднократно заявляли о том, что поэту следовало бы сочинить эпическое произведение об исторических событиях, а не какую-то там сказочку о драконах и чудовищах.

Но главное в вышесказанном — это повторяющийся знак равенства. По мнению Толкина, аллегория имеет смысл только тогда, когда обе части этого равенства могут быть указаны последовательно и безошибочно. Как и в этом случае, задачу аллегории он видел в reductio ad absurdum, доведении до абсурда. Ознакомившись с аллегорией Толкина, всякий посочувствует человеку, построившему башню, а не разрушившим ее близоруким глупцам. Под этим Толкин подразумевает, что в таком случае поддерживать следует автора поэмы, а не ее критиков.

Именно поэтому в предисловии к «Властелину колец» Толкин с презрением отверг предположения о том, что в этой книге аллегорически описана Вторая мировая война. Во-первых, как он отметил, работа над книгой началась «задолго до того, как 1939 год предвестил угрозу всеобщего уничтожения». Во-вторых, в ней присутствуют не все части равенства. Конечно, можно сказать, что Кольцо = ядерное оружие, объединение Мустангрима, Гондора и Хоббитании (и так далее) = союзные державы, Мордор = гитлеровская коалиция — все это в целом представляется правдоподобным. Но чему в таком случае уподобить уничтожение Кольца и отказ от его использования?

Как написал Толкин в предисловии, если бы речь шла об аллегории, «Кольцо было бы использовано против Саурона» подобно тому, как на Японию были сброшены ядерные бомбы; Барад-Дур был бы «оккупирован», как страны фашистского блока союзными державами, а Саурон «не был бы уничтожен, но порабощен». Что касается Сарумана, ненадежного союзника, который, вероятно, приравнивался бы в таком случае к СССР, то он, воспользовавшись всеобщей сумятицей тех времен и помощью изменников, продолжил бы исследовать проблему Кольца, «нашел бы в Мордоре недостающие сведения о нем» и изготовил бы свое собственное «Великое Кольцо» подобно тому, как русские с помощью немецких ученых (Мордора) и западных агентов (изменников) сами разработали ядерное оружие.

Толкин показал, что на примере Средиземья можно было бы аллегорически описать Вторую мировую войну, но это была бы уже другая история, совсем не такая, как «Властелин колец».

Таким образом, можно прийти к выводу, что Толкин не любил расплывчатые аллегории, которые не сходятся с обозначаемой действительностью, однако был готов принять их, если они употреблялись уместно либо в подтверждение какого-либо тезиса (как в примере с разбором поэмы «Беовульф»), либо для создания коротких притч личного характера (какими, на мой взгляд, являются некоторые из его небольших произведений, о которых пойдет речь в шестой главе). Тем не менее он был готов принять и то, что может показаться аллегорией на взгляд непрофессионала. Об этом он тоже написал в предисловии. Сразу после признания в нелюбви к аллегории, процитированного в начале этой главы, он сообщает:

Я предпочитаю историю, истинную или притворную, с ее применимостью к мыслям и опыту читателей. Мне кажется, что многие смешивают «применимость» с «аллегоричностью»: но первая оставляет читателей свободными, а вторая провозглашает господство автора.

Далее он добавляет: «Автор, конечно, не может оставаться полностью незатронутым своим опытом»; однако, как он напоминает своим читателям, его опыт, вероятно, распространяется на более давние события, чем у них. Молодым людям в 1914 году было ничуть не лучше, чем в 1939-м: «К 1918 году все мои близкие друзья, за исключением одного, были мертвы». А