И пусть он – соблазн – разливается себе вокруг нас мелким бесом. А мы будем идти мимо, гордые и невозмутимые, как амазонки, срывать небрежно красивые цветы – и получать свое безопасное и ненаказуемое удовольствие.

Они встретились в городе через несколько дней. Потом еще раз. Потом эти встречи стали носить почти регулярный характер – примерно дважды в неделю. Виктор нашел – снял у какого-то знакомого – однокомнатную квартирку в старом доме в районе Красной Пресни, дал Ирине ключи. Квартирка, состоящая из комнаты, крошечной кухни и ванной-каморки, была очень пыльной и почти пустой. Собственно, из всей меблировки там были только расшатанный стол с двумя табуретками на кухне, да старый диван. Зато из незашторенных окон отлично просматривалась громада старого католического костела – трудно придумать лучший интерьер. И, конечно, никакого мангала здесь не было и в помине. Но о нем и в самом деле никто не вспоминал.

Все встречи происходили примерно по одному и тому же сценарию. Поняв, что среди дня у кого-то образуется окно часа на два, они созванивались. Если окна совпадали, то приезжали в квартирку. Встретившись, молча кидались друг на друга, раз от раза вновь образуя тот же неясный туманный шар из воздуха, который немедленно сгущался вокруг, не давая дышать и посверкивая электрическими искрами. Потом, когда напряжение спадало, отдышавшись, шли по очереди в ванную, приводили себя в порядок... И – расходились, каждый по своим делам, в свою отдельную жизнь.

Их жизни, как скоро поняла Ирина, не пересекались абсолютно нигде, кроме этой каморки на Красной Пресне. Да какое там – пересекались, они, строго говоря, даже почти не разговаривали между собой. Так, только общие фразы, и тех немного. И, на самом деле, это было хорошо. Хотя бы тем, что не будило никаких иллюзий, не создавало ненужной близости. Как-то, пытаясь в очередной раз все осмыслить и дать оценку происходящему явлению, Ирина призналась себе, что если бы эти встречи почему-либо вдруг прекратились, исчезнув из ее жизни, она бы, наверное, даже не сильно расстроилась. Как не расстраиваются из-за того, что вдруг закончился дождик, ну, или наоборот – наступила жара. А с другой стороны, услышав в трубке голос, говорящий ей: «Завтра около двух», она все же старалась разложить дела так, чтобы как раз это время освободилось. И сердилась, если это почему-либо не выходило.

Каждый раз она старалась ухватить, поймать тот момент, когда глаза затягивала тяжелая пелена, сознание отключалось, становилось трудно вдохнуть... Иногда ей даже казалось, что эти ее походы и обусловлены-то вот этим самым интересом исследователя, жаждущего просто изучить непонятное явление природы. Вот еще немного – и она останется собой, не закроет проклятых глаз, увидит, что происходит на самом деле, разложит волшебный процесс на отдельные прозаические, нелепые и смешные действия – и потеряет к нему всякий интерес. И, когда этого в очередной раз не происходило, она оставалась слегка разочарованной – и одновременно довольной. Не получилось, значит, исследование не кончено, значит, будет следующий эксперимент...

Иногда она задавала себе вопрос – что думает по поводу всего этого сам Виктор. Зачем ему, молодому красивому мужику, имеющему жену-манекенщицу, вот все это? Но вслух этот вопрос она никогда не произносила. Потому что, если честно, была совсем не уверена, какой хочет услышать ответ. И вообще – хочет ли? Нужны ли ей все эти ответы, да и сами вопросы тоже? Ведь это только начни – вопрос, ответ, а там и беседа завяжется, а потом, глядишь, выяснится что-нибудь интересное, начнется слияние душ... Не надо. Для души у нее есть другое. Вернее, другие.

Еще почему-то забавным казалось то, что она практически не чувствовала себя виноватой перед Сашкой. Словно эти части ее жизни разделял какой-то глухой барьер, происходящее по обе стороны которого совершенно не соприкасалось. Они точно так же общались, точно так же дружили, ей было с ним легко и уютно, как всегда. Просто удивительно, с какой легкостью из обычной, казалось бы, нацело заполненной жизни можно выкраивать несколько раз в неделю по паре часов для ухода в параллельное пространство – и никто этого не замечает. Справедливости ради, конечно, стояло лето, дети были на даче, и жизнь поэтому была гораздо более свободной, но тем не менее. Еще одно наблюдение. Первое время она слегка побаивалась супружеского общения – вдруг эта недавно открытая способность уходить в запредельное состояние проявится здесь тоже, и придется рассказывать, что случилось – но ничего подобного не произошло. Да, было хорошо – как всегда. Знакомо и привычно. Никаких отклонений, не говоря уже о трудностях дыхания. Значит, дело не в ней, вернее, не только в ней. И это тоже было удачно. Ведь если бы изменилась она сама – все-таки Сашка же не слепой, да и знает ее, как никто. Ну наверное, в таком случае он что-нибудь бы да заметил. А раз не замечает – значит, и нет ничего.

Тут она, конечно, немного – самую-самую малость – кривила душой. Все-таки, если быть уж совсем объективной, она изменилась. Не радикально, конечно, а так – как после косметического ремонта. Походка стала более легкой, движения стремительнее и резче, по-новому заблестели глаза. Даже волосы, что было уж совсем нелепо, казалось, стали гуще и лежали красивее. Она – впервые за столько лет – снова чувствовала себя молодой. Иногда на улице ей хотелось взмахнуть сумкой и пуститься бегом, вприпрыжку. В общем, тело пело. «Ла-ди-да! – постоянно звучала в нем незатейливая радостная мелодия. – Ди-да-ла! Да-ла-да!»

Тело пело, разум, может быть, не совсем благоразумно, но помалкивал... А душа? Бессмертная душа, та самая, которую все происходящее, по идее, должно было бы огорчать сильнее всего? Она, похоже, забилась куда-то в дальний угол и практически не подавала никаких признаков жизни. Кроме, пожалуй, одного. Из нее – или, с ее подачи, из Ирины – почему-то постоянно пытались выползти какие-то стихи. Поводом к этому могло послужить что угодно, любой пустяк, в нормальном состоянии совершенно незаметный вольному глазу. Так, однажды, придя в квартирку на Пресне раньше уговоренного времени и проводя это время, бездумно сидя на подоконнике и глядя в окно – больше там все равно нечего было делать, Ирине придумалось следующее:

Воркует голубка, внизу на скамейке

Рыдает девчонка о неком мерзавце,

На тяжких дверях – расписание мессы,

А нам – не дано над любовью терзаться.

Дано – наблюдать за течением будней,

Следить дребезжанье по рельсам трамвая.

Мы знаем, что было; мы знаем, что будет.

Мы знаем – чего никогда не бывает.

Голубка – помойная гадкая птица.

На мессу сходить – ради музыки разве?

С девчонкой теперь ничего не случится,

У нас на виду – любопытных и праздных.

Конечно, Ирина никому не показывала этих стихов. Большинство из них она даже и не записывала – еще чего не хватало, самой на себя оставлять, вернее, составлять такие улики. А кажущиеся изменения во внешности, уговаривала она себя, всегда можно будет – конечно, если Сашка все-таки что-то заметит – списать на то, что она хорошо выспалась ночью.

Но Сашка, как уже было сказано, ничего не замечал. Заметил Илья.