* * *

Он встретил Шамрона на следующее утро в парижской чайной на рю Моффет. Шамрон оплатил чек, после чего они медленным шагом двинулись по улице, минуя рынки, магазинчики и лавочки мелких торговцев.

— Я хочу вывести Жаклин из дела, — сказал Габриель.

Шамрон остановился у прилавка с фруктами, взял апельсин, со всех сторон его осмотрел и, аккуратно положив на место, сказал:

— И ты вытащил меня в Париж только для того, чтобы сообщить эту глупость?

— Я кожей чувствую: что-то пошло не так. Вот и хочу вывести ее из дела, пока не стало слишком поздно.

— Нет никаких признаков того, что она раскрыта, поэтому мой ответ — «нет». — Шамрон внимательно посмотрел на Габриеля и добавил: — Почему у тебя такая мрачная физиономия, Габриель? Ты что, слушаешь эти пленки, прежде чем переслать их мне?

— Конечно, слушаю.

— А если слушаешь, неужели не понимаешь, что происходит? Что, по-твоему, могут означать эти бесконечные лекции о страданиях палестинцев и жестокости израильтян? А экскурсы в историю палестинской поэзии? Весь этот цитируемый им чертов фольклор, повествующий о том, сколь прекрасна была жизнь в Палестине до прихода евреев?

— Ну а ты что по этому поводу думаешь?

— Я думаю, что этот парень или влюблен в нее, или у него на уме что-то еще.

— Меня это самое «что-то еще» больше всего беспокоит.

— А тебе не приходило в голову, что Юсеф думает о ней не просто как о красивой женщине? Что он считает ее сильной, яркой личностью, которая могла бы принести большую пользу Тарику и его организации?

— Я думал об этом, но считаю, что Жаклин к такого рода специальной операции не готова — да и мы, честно говоря, тоже.

— Значит, ты хочешь прикрыть лавочку и предложить всем разъезжаться по домам?

— Нет, я только хочу снять Жаклин с операции.

— И что, по-твоему, произойдет потом? А вот что: Юсеф разнервничается, начнет подозревать ее во всех тяжких и даже, возможно, зачистит после ее ухода свою квартиру. Если он парень методичный и дисциплинированный, то он выбросит к чертовой матери всю свою домашнюю электронику, а вместе с ней и твои «жучки».

— Если мы выведем ее из дела по-умному, Юсеф ничего не заподозрит. Кроме того, когда я договаривался с Жаклин о работе, я пообещал ей, что эта операция много времени у нее не отнимет. Как ты знаешь, у нее есть и другие заботы.

— Нет у нее никаких забот важнее, чем эта! В конце концов, заплати ей по максимуму, выдай сверхурочные... Короче говоря, она останется, Габриель. И закончим на этом дискуссию.

— Если она останется, то уйду я.

— Ну и проваливай! — гаркнул Шамрон. — Отправляйся в свой Корнуолл и води кисточкой по картине Вичеллио. А сюда я пришлю какого-нибудь стоящего парня, который возьмет это дело в свои руки.

— Я эту женщину в твоих лапах не оставлю.

Шамрон решил, что пора идти на мировую.

— Ты, мальчик, слишком долго работал без выходных и неважно выглядишь. Не думай, я не забыл, как это бывает. Выброси ты этого Юсефа из головы хотя бы на несколько часов. Никуда он не денется. Съезди куда-нибудь, развейся. Прочисти мозги. Мне нужно, чтобы ты был в форме.

* * *

На обратном пути в Лондон Габриель зашел в поезде в туалет, заперся на замок и некоторое время стоял перед зеркалом, рассматривая свое лицо. Картина была удручающая. Под глазами у него залегли черные тени, скулы заострились, а в уголках рта появились горькие складки.

«Я не забыл, как это бывает». Так, кажется, сказал Шамрон?

Он тоже об этом не забыл. После завершения операции по уничтожению боевиков из организации «Черный сентябрь» у всех агентов было изрядно подорвано здоровье. Кое у кого возникли проблемы с сердцем, практически у всех поднялось кровяное давление, многие страдали от нервной экземы и хронических простуд. Больше всех досталось киллерам. После акции в Риме у Габриеля началась бессонница. Стоило ему только прилечь, как в ушах у него оживали звуки выстрелов, разрывавших плоть и крошивших кости, а перед мысленным взором представало вытекавшее из разбитой бутылки вино, смешивавшееся на мраморном полу с кровью. Шамрон нашел для него в Париже врача — одного из своих сайаним, добровольных помощников, — который прописал ему сильные транквилизаторы. Не прошло и недели, как Габриель основательно на них подсел.

Из-за этих пилюль, а также из-за снедавшего его стресса Габриель стал выглядеть много старше своих лет. Кожа потеряла былую эластичность и стала сухой и жесткой, уголки рта опустились, а глаза словно подернулись пеплом. Черные прежде волосы поседели на висках, и хотя ему исполнилось всего двадцать два, ему можно было дать сорок. Когда он вернулся домой, Лия едва его узнала. После того, как они кончили заниматься любовью, она сказала, что у нее было ощущение, будто она спала с другим человеком — не с его, Габриеля, постаревшей копией, но с совершенным незнакомцем.

Он плеснул себе на лицо холодной воды, тщательно вытерся бумажным полотенцем и еще раз взглянул на свое отражение. В его чертах отпечатались вехи того жизненного пути, который привел его в конце концов в туалетную комнату следовавшего в Лондон поезда. Если бы не Гитлер и не холокост, его родители вряд ли согласились бы переехать из Европы в пыльный сельскохозяйственный поселок в Израильской долине. До Второй мировой войны его отец, эссеист и историк, жил в Мюнхене, мать же была родом из Праги, где писала картины и считалась многообещающей художницей. Ни мать, ни отец так до конца и не восприняли сионистских идей коллективизма и необходимости физического труда. К Габриелю родители относились скорее как к взрослому, нежели ребенку. Считалось, что и заботиться о себе, и развлекаться он должен по возможности сам. Его первые детские воспоминания были связаны с их маленькой двухкомнатной квартиркой в кибуце, где отец сидел в кресле и читал, мать стояла у мольберта с кистью, а он, Габриель, ползал между ними по полу, возводя игрушечные строения из деревянных кубиков и блоков.

Его родители не любили иврит, поэтому, оставаясь одни, говорили на европейских языках: немецком, французском, чешском, русском и идише. Постепенно Габриель все эти языки освоил. Позже он освоил иврит и арабский. От отца он унаследовал безупречную память, а от матери — стоическое терпение и внимание к деталям. Неприятие родителями всех форм коллективизма взрастили в нем высокомерие и стремление к обособленности, а их светский агностицизм приучил его относиться с равнодушием к таким нравственным категориям, как традиционная еврейская мораль и этика. Он предпочитал одинокие прогулки футболу, а чтение — сельскохозяйственным работам. У него был почти патологический страх замарать руки. А еще у него было множество тайн и секретов. Один из его учителей характеризовал его как «холодного бесчувственного эгоиста с блестящими способностями». Когда Ари Шамрон, начинавший свою тайную войну с арабскими террористами, отправился в поездку по израильским городам и весям на розыски подходящих для такого дела рекрутов, он встретил в деревенской школе в Израильской долине мальчика, который, подобно своему небесному патрону архангелу Гавриилу, в чью честь он был назван, обладал почти сверхъестественными способностями к языкам. Кроме того, у мальчика было терпение царя Соломона, но особенно ценной представлялась Шамрону его эмоциональная холодность прирожденного убийцы.