– Это ничего не изменит, Бун, – напомнила она.

– Господи… – слово перешло в слезы. – Ты все знаешь?

– Да, Нарцисс рассказал. Ты мертв. Так зачем мечтать о виселице? Тебя нельзя убить.

– Они что-нибудь придумают, – сказал он. – Отрубят голову. Вышибут мозги.

– Не говори так!

– Меня нужно прикончить, Лори. Избавить от мучений.

– Я не хочу, чтобы ты избавлялся от мучений, – сказала она.

– А я хочу! – ответил он, посмотрев на нее в первый раз. Увидев его лицо, она вспомнила, сколько людей в нем не чаяли души, и поняла почему. У боли не могло быть апологетов убедительнее, чем эти скулы, эти глаза.

– Я хочу уйти, – сказал он. – Из этого тела. Из этой жизни.

– Ты не можешь. Ты нужен Мидиану. Его разрушают, Бун.

– И черт с ним! Черт с ним со всем. Мидиан – просто дыра в земле, кишащая тем, чему давно пора сдохнуть. И они это знают, все до единого. Им просто не хватает смелости поступить правильно.

– Правильно только то, что ты сам знаешь и чувствуешь правильным, – сказала она и сама удивилась (тому, как далеко зашла – до этого мрачного релятивизма).

Его слабая ярость унялась. Сменившая ее печаль была глубока как никогда.

– Я чувствую себя мертвым, – сказал он. – Я ничего не знаю.

– Это неправда, – ответила она, делая к нему первые шаги с тех пор, как вошла в камеру. Он вздрогнул, словно боялся, что его ударят.

– Ты знаешь меня, – сказала она. – Ты чувствуешь меня.

Она взяла его за руку, потянула к себе. Он не успел сложить кулак. Она положила ладонь на свой живот.

– Думаешь, ты мне отвратителен, Бун? Думаешь, ты меня пугаешь? Нет.

Она направила руку к груди.

– Мне ты все еще нужен, Бун. Нужен и Мидиану, но мне – больше. Нужен холодным, если таков уж ты есть. Нужен мертвым, если таков уж ты есть. И я сама приду к тебе, если ты не идешь ко мне. Я выйду под их пули.

– Нет, – сказал он.

Теперь ее хватка на руке была неощутима. Он мог бы выскользнуть. Но предпочел оставить руку на месте, на ней, с помехой лишь в виде тонкой ткани блузки. Лори хотела бы растворить ее силой мысли; хотела бы, чтоб его ладонь гладила кожу между ее грудей.

– Рано или поздно они придут за нами, – сказала она.

И она не блефовала. Снаружи слышались голоса. Собирались линчеватели. Может, чудовища и вечны. Но так же вечны и их гонители.

– Они уничтожат нас обоих, Бун. Тебя – за то, какой ты есть. Меня – за то, что люблю тебя. И я уже никогда тебя не обниму. Я этого не хочу, Бун. Не хочу, чтобы мы были прахом на одном ветру. Хочу, чтобы мы были одной плотью.

Язык обогнал намерения. Она не хотела говорить так откровенно. Но теперь все сказано; истина как она есть. Лори этого не стыдилась.

– Я не дам тебе меня отвергнуть, – сказала она. Слова сами себе служили двигателем. Она перенесла руку на холодный затылок Буна. Взяла его густые волосы в кулак.

Он не сопротивлялся. Вместо этого ладонь на ее груди сомкнулась пригоршней на блузке, и он встал на колени, припал к ее паху и лизал так, словно хотел слизать одежду и войти в нее слюной и духом.

Под тканью она намокла. Он чувствовал ее желание. Знал, что ее слова – не ложь. Целовал ее лоно – или ткань, что скрывала его, – снова, снова и снова.

– Прости себя, Бун, – сказала она.

Он кивнул.

Она сжала волосы крепче и оторвала Буна, блаженствующего от ее аромата.

– Скажи, – потребовала она. – Скажи, что ты себя прощаешь.

Он поднял глаза, и она видела, как с лица уходит бремя стыда. За внезапной улыбкой она встретила глаза чудовища – темные, и темнеющие по мере того, как он познавал себя.

От взгляда все заныло.

– Пожалуйста… – пробормотала она, – …люби меня.

Он потянул за блузку. Та порвалась. Ладонь одним плавным движением проскользнула в зазор и сразу под лифчик, к ее груди. Конечно, это было безумием. Горожане обрушатся на них, если не поторопиться. Но именно безумие и затянуло Лори в порочный круг из праха и мух; чему же удивляться, что путь привел к новому сумасшествию? Лучше это, чем жизнь без Буна. Лучше это, чем практически что угодно.

Он поднимался на ноги, выманив грудь из укрытия, касаясь холодными губами горячего соска, щекоча, облизывая, – язык и зубы в идеальном дуэте. Смерть сделала из него любовника. Дала знания о глине и о том, как ее лепить; упростила тайны тела. Он был повсюду – двигал бедрами по ее бедрам медленными круговыми движениями, вел языком от грудей к потовой чашечке между ключицами, затем вверх по горлу к подбородку и оттуда к губам.

Лишь раз в жизни она чувствовала столь душераздирающий голод. В Нью-Йорке, много лет назад, она встретила и потрахалась с мужчиной, чье имя уже никогда не узнает, но чьи руки и губы словно бы знали ее лучше, чем она сама.

– Выпьешь со мной? – спросила она, когда они оторвались друг от друга.

Он отказал почти с жалостью – будто человек, настолько несведущий в правилах, обречен на горе. И она смотрела, как он одевается и уходит, злясь на себя, что спросила, и на него – за такое привычное отстранение. Но еще неделями десятки раз фантазировала о нем, возвращаясь к скудным мгновеньям вместе, снова по ним изголодавшись.

И вот она их получила. Бун был тем любовником из темного закоулка памяти – усовершенствованным. Холодным и страстным, торопливым и пытливым. В этот раз она знала его имя; но он все еще оставался незнакомцем. И она чувствовала, что тот любовник – и все, что были и ушли до него, – сгорели в пылу одержимости Буна, в жаре любви. Теперь в ней остался лишь их прах – на месте языков и членов, – а она обрела над ними полную власть.

Бун расстегнул молнию на джинсах. Она взяла член в свою руку. Теперь пришел его черед вздохнуть, когда она провела пальцами внизу – от яиц до кольца от шрама обрезания, что несло нежную плоть. Там она его ласкала – крошечные движения под ритм его языка, снующего между ее губ. Тут – по велению того же внезапного импульса – игры окончились. Он задрал юбку, порвал трусики, пальцы отправились туда, где слишком долго бывали только ее собственные. Она прижала его к стене; стянула джинсы до колен. И тогда – с одной рукой на его плечах, а второй все еще наслаждаясь шелком члена, пока тот не скрылся, – приняла Буна в себя. Он противился ее скорости – чудесная война желаний, что довела ее до крика через секунды. Никогда она не была столь открытой – и никогда еще в этом не нуждалась. Он наполнил ее до краев.

И тогда все началось по-настоящему. После обещаний – доказательство. Упираясь лопатками в стену, он наклонился, входил снизу вверх, ее вес – сам себе настойчивость. Она лизала его лицо. Он ухмылялся. Она плюнула в него. Он рассмеялся и плюнул в ответ.