во всей их оставшейся жизни. Я медленно спустился с вышки к ждавшему меня Хребтову.

– Пойдемте, Владимир Андреевич. Наверное, и вы насмотрелись.

В другой раз, тоже тайгой, мы вышли к Чуне. Обычно перечисляют: Бирюса, Ангара, Енисей, а про Чуну молчат. Но это одна из великих сибирских рек: длина – не то 1125, не то 1158, не то 1225 километров; начинается в Восточных Саянах, сливается с Бирюсой, образуя реку Тасееву – левый приток Ангары. Кроме большой протяженности – красавица – не наглядеться на ее серо-серебристый простор, широко раздвинувший глухие таежные берега. Мы с Хребтовым долго смотрели на диво, образованное сочетанием леса и воды. Потом он заговорился с каким-то встречным возчиком, а я увидел неподалеку, как в могучую реку впадает наша недальняя, текущая за зоной речка Парчумка. И не мог отвести взгляда от слияния двух вод.

Долгие годы трудной жизни начали сказываться: меня все тесней охватывала нарастающая душевная усталость, порой сквозь нее прокрадывались тоска и безразличие. Но, как утверждает старое китайское изречение, «Потоки желаний смывают печаль». Я вспомнил, что уже довольно давно не занимался переводами из Аррани. Сейчас, в 1955 году, передо мной стояла задача окончательно подготовить русский стихотворный перевод произведений Аррани. Сделать это было нелегко: ранее выполненные мной переводы следовало обработать столь тонко и тщательно, чтобы каждое четверостишие, с одной стороны, сохранило в себе мысль и глубину подлинника, а с другой, стало частью русской поэзии. Постепенно, в течение второй половины 1955 года и первой 1956-го, такая работа осуществилась в отношении всех стихотворений Аррани, которые я постарался уже предварительно переведенными удержать в своей памяти путем ежевечерних повторений.

Кроме стихов Аррани мое внимание привлекал Коран. В конце лета 1955 года удалось, тоже по памяти, перевести сто пятую суру:

Не ты ль видал, как твой Господь, в Своем возмездии суров,

Сразил строптивого раба, на вас погнавшего слонов?

Не Он ли вдруг пресек поток неисчислимых вражьих сил,

Их козни разве не Господь твой в заблужденье превратил?

Он выслал стаи грозных птиц, их называют «абабиль»,

Они бежали по земле, с ее лица срывая пыль,

Они взлетели в вышину, и над слонами строясь в ней,

На них низринули дожди каленых глиняных камней.

И вот враги поникли, сохнут, им возродиться не дано.

Они – как мертвые колосья, где птицы выели зерно.

Работая над своими переводами, я чувствовал, как вдохновение поднимало и освежало меня…

И тут в конце сентября дневальный Маров привез мне с почты объемистую заказную бандероль. Это брат по моей просьбе заказал в Ленинградской публичной библиотеке пересъемку нужной мне рукописи и теперь прислал ее мне. Рукопись-то не простая, а золотая – в ней заключено громадное арабское сочинение пятнадцатого века – «Книга польз об основах и правилах морской науки», исследованию которого посвящена моя будущая докторская диссертация. «Книга польз» нужна мне уже здесь, в лагере, чтоб в нее предварительно вчитаться – нет уверенности, что перевод, начатый в Боровичах за полтора месяца до второго ареста, ныне может меня удовлетворить. Но как почти двести страниц, исписанных по-арабски, смогли проскочить мимо лагерной цензуры, которая даже в русских письмах всегда бдительно вымарывала «неположенные» строки? Так это и осталось неразрешенной загадкой. Может быть, в лицо проверяющему повеяло свежим послесталинским ветром?

Как бы ни было, я продолжал находиться в лагере для заключенных, и это требовало осторожности. Кто-то мог сообщить «наверх» о моих «чернокнижных занятиях» (пересъемку сделали белыми буквами на черных страницах), облегчив этим свою арестантскую участь; непонятное подозрительно, у меня могли бы отнять рукопись, выбросить, а самого вернуть с «облегченного режима» на тяжелый, чтобы «выбить из головы дурь». Словом, для неспешного, внимательного ознакомления с арабской рукописью я нашел укромное место в книгохранилище, которым заведовал, поставил там столик с ящиком, где лежали моя бандероль и газета. Если во время разбора «Книги польз» вдруг слышались чьи-то шаги, рукопись мгновенно накрывалась газетой, и я превращался в прилежного чтеца последних известий. В январе 1956 года мои арабистические занятия временно прекратились: углубление в толщу древнего сочинения потребовало обращения к словарям и сверки с выводами французского востоковедения, то и другое было пока для меня закрыто.

Вчитываясь в «Книгу польз об основах и правилах морской науки», я неизменно помнил о большом значении, которое мой покойный учитель, академик Игнатий Юлианович Крачковский, придавал этому выдающемуся памятнику арабской письменности. Его давнее желание увидеть «Книгу польз» исследованной и обнародованной естественно переплеталось с моим самостоятельно принятым решением. Однако сколько понадобится сил, чтобы, выжив, дойти до того часа, когда у меня будут развязаны крылья и можно будет вплотную заняться начатым исследованием?

20 января 1956 года исполнилось ровно семь из десяти назначенных мне лет заключения. Уже семь лет – или еще только семь?

Впереди целых три года, больше тысячи дней и ночей.

Не то инспектор «культурно-воспитательной части» Охлопков, не то сам начальник лагпункта сказал: теперь зачеты рабочих дней, давно введенные «за хорошую работу и примерное поведение» для уголовников, распространяются и на заключенных по 58-й статье, то есть «контриков». Услышав про это, я увлекся «личной бухгалтерией», следы которой сохранились в моих бумагах. На дряхлом листочке почти стершаяся карандашом запись гласит: после сентября 1955 года у меня накопилось 207 дней зачетов, соответственно этому конец срока моего заключения теперь не 20 января 1959 года, а 27 июня 1958. За октябрь прибавилось 10 дней зачетов, значит, конец моего срока уже 17 июня. За ноябрь – 16 дней, конец срока – 1 нюня. За декабрь – 8 дней, конец срока – 23 мая. За январь 1956 года – 20 дней, конец срока – 3 мая 1958 года. Итак, в действительности остается быть «под свечкой», как выражались в лагере, имея в виду «под стражей», не три года, а чуть больше двух. Но зачеты ведь не последние, так что… Так что великое мое сидение подходит к концу. Лето-зима, лето-зима, весна и…

День 5 февраля 1956 года разрушил все эти упражнения с числами. Я что-то писал в книгохранилище, когда вошедший статистик спецчасти обратился ко мне:

– Здравствуйте, приветствую.

– Здравствуйте, Александр Федорович. Хотите что-нибудь взять почитать?

– Да нет, по другому вопросу. На вас пришло освобождение.

Кровь прихлынула к моему лицу.

– Голубчик Александр Федорович, вы шутите.

– Этим не шутят, милейший, – наставительно проговорил статистик и концы его пышных усов опустились. Потом он улыбнулся докончил:

– Так что собирайте свои вещички, – и завтра на выход.

В конце дня я сдал библиотеку, а утром 6 февраля простился с товарищами и подошел к воротам зоны. Охранник проверил справку, угрюмо сказал: «Проходи». Как раз в этот миг в проходную зоны вошел Сериков, только