что вернувшийся со своих курсов. Он опять вступал в должность начальника лагпункта и несомненно отправил бы меня работать на шпалозавод, как намеревался год назад, но теперь власть его надо мной кончилась. Я зашагал по лесной дороге, направляясь к другому лагпункту, где надлежало получить развернутое свидетельство об освобождении.

В свидетельстве значилось:

«Дело от 26/VII.1939 г. отменено»

Всего одна строчка. По мысли ее составителей она должна была возместить невинному человеку многолетний урон от неправедного судилища, от незаслуженных унижений и страданий. Не выразили даже сухого извинения, сожаления, не обещают покарать виновных.

Ладно. Уже хорошо, что остался жив. А что же написано в свидетельстве дальше?

«По делу от 27/IV 1949 г. мера наказания снижена до фактически отбытого срока».

Следовательно, был виновен, а милосердные власти простили, собственно говоря, не простили, а пожалели. А еще дальше выяснилось, что и не пожалели – лагерный служащий, подняв глаза от разложенных перед ним бумаг, деловито сказал мне:

– Вам назначено ехать на север, в низ Енисея. Там будете жить на вольном поселении.

В прокуренном голосе прозвучала усмешка. У меня потемнело в глазах. Из писем товарища по Особому 37-му лагпункту Геннадия Воробьева, сосланного «в низ Енисея» после отбытия срока, я хорошо знал, какие муки ожидают ссыльного в месте, которое мне назвали. Шатаясь, я вышел из учреждения, где людям объявляли их судьбу, побрел к бараку, в котором размещались вызванные на освобождение из разных «лагточек». В голове было пусто и гулко, потом, неспешно поднимаясь, выпрямляясь, начали бродить нестройные мысли. Я ходил и ходил по площадке у барака. Хорошо, что люди попрятались от свежего дыхания февральского морозца под крышу, залезли на нары, можно спокойно думать, всматриваться в пробуждающуюся мысли…

Врач с 201-го лагпункта, крымский татарин Фатих Османович Адаманов, помог мне пройти переосвидетельствование. Медики решили, что север для меня противопоказан. После этого писарь-охранник дописал внизу свидетельства об освобождении: «Следует в Шемахинский район Азербайджанской ССР». Ладно, считайте, что упекли меня в глухое горное село. Я же направляюсь в столицу района – город Шемаху, а оттуда – в Ленинград. Для моего сердца это была уже Весть, сменившая многоликое Предвестие.

Дальше – неспешное продвижение к окончательной свободе, растянувшееся на февраль и март. Лагерное начальство неохотно расставалось со своими жертвами – нас перевезли в Костомарово, где еще гоняли на какие-то лесные работы. Но вот и Тайшет, столица Особых Закрытых Режимных зон. Перед последней лагерной ночью ожидавших освобождения зачем-то поместили в барак для особо опасных преступников – он находился в дополнительной загородке, устроенной внутри тщательно охраняемого лагпункта. Войдя, мы увидели, что верхние и нижние нары заняты готовившимися ко сну людьми. Вожак, рослый человек с решительным лицом, вышел к нам навстречу, оглядел, потом обернулся к своим и произнес:

– Вы! Слушай меня! Этим, кто пришел, дать место на нижних нарах! И кто их тронет, тому сниму голову! И чтоб у них мешки, чемоданы были в целости! Всем ясно?

Потом он вновь посмотрел на нас.

– Вы, старики, можете спать спокойно, все будет в порядке.

4 апреля 1956 года поезд Лена – Москва помчал меня на запад. За вагонным окном летела к востоку знакомая, памятная, незабываемая тайга, отставали, теряясь вдали, тысячи таежных верст.

Книга третья

В поисках истины

Делая шаг в неизвестность, вы рискуете потерять почву под ногами на мгновение, но, оставаясь на месте, вы рискуете потерять всю свою жизнь.

С. Кьеркегаард

Вспоминая Крачковского

Ленинград… Милый, прекрасный, никогда не уходивший из памяти.

Кружевной, прозрачно-ясный

В бледной финской синеве,

Весь точеный, весь прекрасный

Гордый город на Неве

Встал, во мне неколебимый,

Цепкой памятью храним.

Как свидания с любимой,

Жду я каждой встречи с ним.

Эти строки сложились далеко…

Я медленно иду от вокзала по Невскому, жадно вдыхая воздух моей юности. Статуи Клодта на Аничковом, дуга здания публичной библиотеки, колонное полукружие Казанского собора…

Дальше, дальше… Все ближе, ближе… «И снова ветер, знакомый и сладкий…» Так сказал о Неве Николай Степанович Гумилев – о ее чуть сыром, пряном дыхании… Никто не остается равнодушным к царственному величию этого города.

Адмиралтейство… Дворцовый мост…

Здравствуй, университет! Опять довелось-таки увидеться. Надолго ли? Удастся ли восполнить утраченные годы? С чего начать и куда двигаться?

Скольких нет!.. Наставники мои, товарищи, которых уже не увижу!.. Каждый из них был неповторим в своем творчестве. Каждый был уникален…

Как сильна первая любовь!

Все эти годы я неотступно думал об арабистике. Вспоминал и мечтал. Всякое бывало – от жаркого труда и скудной пищи падают силы; от постоянного напряжения порой сдают нервы; в мгновение скорби готовы рассеяться надежды. Но дух… Дух неколебим: ты нашел цель своей жизни, свое счастье; сохрани себя во имя его. Собери для этого весь свой внутренний арсенал, все лучшее, что в тебе есть, в единый кулак, в утес, о который разбиваются беды. Человек сам строит свою судьбу. Поэтому слово «судьба» – анахронизм: разумное существо, личность не может быть безвольным подсудимым сторонних сил, она не подсудна им. Только сильные знают подлинное счастье.

Я сопротивлялся слабости, старался выстоять. Это осуществилось благодаря целеустремленности, но рядом с ней стоят проникновенные письма Игнатия Юлиановича Крачковского[19]. Свет этих писем не уступал тому, который одевал часы нашего живого общения. И сейчас, на очередном повороте судьбы, обращаюсь за советом к моему учителю, стопка потрепанных листков, опоясанных бечевкой, вновь лежит передо мной. Думал ли, что смогу перечитывать их в Ленинграде, за моим старым столом в библиотеке университета? Строки участия, написанные знакомым изящным почерком человека, образ которого жил во мне все эти трудные годы, взволновали меня. Теснясь, набежали воспоминания о давнем и светлом, никогда не покидавшие душу. Было и скорбно, и радостно…

Ученого старит не время, а отсутствие преемника. Когда некому передать дело своей жизни, в душе поселяется смутная тревога, переходящая затем в отчетливую горечь, иногда в разочарование и безразличие.

Крачковский был счастлив в учениках: Юшманов и Кузьмин, Кашталева и Эберман, Виленчик и Ковалевский – художники науки, которым он помог развить в их дарованиях нужные грани, – открыли новые грани в арабистике. Он был им опорой и примером, они – его надеждой и бессмертием его дела.

Ученики и учитель не составляли замкнутого клуба книжников: Крачковский жил масштабами страны. Один из последних ученых-энциклопедистов, с одинаковой страстью изучавший древнюю и новую арабскую культуру и смогший благодаря этому вырастить серьезную