предвещало полосу длительных обложных дождей — то моросящих, то усиливающихся, то снова моросящих. Шли по замершему лесу, отец в болотно-сером плаще-дождевике, а Дима в шинели. Дождя ждали еще вчера. Еще вчера притихли и потемнели поля, перелески, избы. Надвигавшееся ненастье настраивало на какой-то иной жизненный лад. Этого иного лада, этой перемены Диме даже хотелось.

В лесу было тепло, сухо и сумрачно. С дороги, тянувшейся высоким коридором, они свернули в узкий прогал, вышли на дно глубокого луга, в его будто надышанное пространство, и стали подниматься навстречу колыхавшемуся туману. Лес по сторонам луга сначала тянулся темными отвесами, потом кончился, пошли кусты вереска и крепкий молоденький ельник. Идти в шинели было обременительно, но, давившая на плечи и связывавшая движения, она ощущалась уже как ноша, которую он, повзрослевший, должен был теперь постоянно нести на себе.

Отец шел крупными шагами. Он так хорошо знал всю округу, что не чувствовал себя, представлялось Диме, отдельно от леса, от утратившей цвет травы расширявшегося луга, от низеньких крепких елочек и сумеречного неба. Диме казалось, что в эти минуты отец думал о чем-то необходимом и важном, что, может быть, одно имело значение в жизни. В фуражке, открывавшей высокий лоб, в распахнутом дождевике, в кителе без погон, крупный и сосредоточенный, отец сейчас был особенно близок Диме. Вот тогда-то, взглянув на него как на взрослого, отец сказал:

— У  н а с  с е й ч а с  в о ж д и з м…

— Как вождизм? — не понял Дима.

— Ну, Сталин…

— Сталин? А что Сталин?

— Он будто один все делает. На него молятся.

Неужели отец против Сталина? Да как он смеет! Ведь против Сталина могут быть только враги. Что-то в Диме запротестовало и уже готово было вырваться, как отец, невольно опередив его, попросил:

— Ты только это там никому…

И все. Враг в отце исчез. И что-то кончилось. Обеднело. Увиделись большие сапоги отца. Из-под густых бровей маленькие глаза его смотрели как из норок. Может, в стране в самом деле что-то делалось не так? Конечно, он никому не скажет об этом. Да и что он мог сказать? Он узнал нечто странное, чего нельзя было ни подтвердить, ни опровергнуть. Но что-то все-таки было. Он и сам не однажды недоумевал, почему для того, чтобы все было нормально, простым людям обязательно следовало хвалить больших людей? Почему в его лучшей стране не могли сделать того, что уже давно умели делать в капиталистических странах? И почему, думал он, мы хвалим сами себя?

Да, письмо предназначалось не ему. Иначе зачем отец на целых двух страницах наказывал ему отлично учиться, слушаться офицеров-воспитателей и старших начальников, быть преданным делу Ленина — Сталина и готовым к защите родины. И ни слова о маме, сестрах и брате.

«Это он ради меня, — догадался Дима. — Чтобы обо мне думали хорошо».

«Знает», — думал он, когда Голубев, явно отыскивая кого-то, остановил на нем узнающий взгляд и больше уже ничего не искал.

Голубев хорошо относился к нему. Особенно после его победы нокаутом на ринге в клубе училища. В голосе Голубева проступило удивление, когда он говорил:

— Я не думал, что вы так умеете драться.

«Не знает», — решил Дима, поднимаясь из-за столика дневального перед прохаживавшимся по коридору командиром взвода, как и он, дежурившим по роте.

— Сидите, — разрешил Голубев.

Дима сидеть не стал. Чтобы не подниматься, он стоял.

«Знает!» — понял он вдруг, так переменился в лице Голубев, остановившийся в конце коридора у окна, и длительно, даже будто приблизившись, посмотрел на него стесненным взглядом.

— Ваш отец прислал мне письмо, — сказал он. — У вас очень хороший отец. Берите с него пример.

Глава пятая

— Внимание! — объявил командир взвода.

Еще не до всех дошел смысл объявления, а всегда ко всему готовый рослый, статный Руднев уже стоял на своем месте правофлангового. К нему тут же присоединились Высотин и Тихвин. Поглядывая на наметившийся строй, забеспокоился Попенченко. Он еще выжидал, когда Хватов, как всегда всем и никому в отдельности, сказал:

— А что, пригодится. — И стал в строй со значительным лицом.

— Надо, — сказал и Уткин.

Теперь Попенченко не сомневался, но держался напряженно и бдительно. Он всегда становился таким и даже немного пунцовел, если предстояло заниматься чем-то неизвестным, но необходимым и как-то показать себя.

Их собирались учить танцам. Помнились фильмы о нахимовцах, об офицерах, вообще о блестящих молодых людях, та непринужденность и легкость, какую придавало молодым людям умение танцевать. Перед ними тоже откроются двери в неведомый мир красивых девушек. В любом обществе им будет не стыдно появиться. Это было здорово. И смущало, что все они, больше половины взвода, оказалось, хотели нравиться, всем хотелось стать необыкновенными людьми.

В фойе у высоких окон их уже ждали Солнцев с гвардейским значком и медалью «За отвагу» и еще двое из четвертого взвода. Из первого взвода тоже было трое, очевидно самые достойные, во главе с неизменно серьезным Брежневым. Тот узнающе кивнул Уткину и Диме, многих же едва обвел взглядом. Последним подошел Зудов и сразу панибратски заулыбался смуглым, грязноватым на вид лицом. Как он и ожидал, учиться танцам собрались все самые видные в роте ребята.

— Будете докладывать, — сказал Голубев Солнцеву и предупредил всех: — Ведите себя как следует. Постройтесь.

Он оставил их и долго не возвращался. Солнцев уже дважды выглядывал в коридор, что вел в вестибюль. Другие тоже выглядывали.

— Идут! — сказал Хватов и быстро вернулся в строй.

— Тише, тише, — обращался к строю Солнцев, но его не слушали.

— Вы что! — возмутился Уткин. — Что они подумают о нас?

— Надо показать себя, — поддержал его Руднев, расправил плечи и вытянулся.

— А что, ребята, покажем! — подхватил Гривнев.

Плечо к плечу выравнялись и стали смотреть в сторону двери. Даже Зудов внутренне подобрался.

Те, кого они ждали, уже входили. На каждом шагу задерживаясь, кланяясь и оглядываясь на Голубева, впереди шел маленький, как подросток, чрезвычайно галантный человек в лосково-черном костюмчике и белой рубашке с узеньким галстуком. За ним, ступая твердо, как мужчина, с огромным черным портфелем вышагивала крупная женщина с всклокоченными волосами, в расстегнутой рыжей шерстяной кофте и короткой, будто обрубленной, юбке. Увидев строй, человек снова вопросительно оглянулся на Голубева, но вдруг догадался, что вытянувшийся перед ним суворовец докладывал именно ему.

Им удалось-таки показать себя. Прежде всего неожиданными для пришедших оказались рапорт и сам гвардеец Солнцев, две шеренги одинаково подтянутых, одинаково внимательных и одинаково заинтересованных суворовцев. Даже Голубев был удивлен внезапным