Побережник будет работать. Не дам ему, босяку, баранку крутить. Накрутил он, видать, уже где-то на стороне делов всяких...

Амосов слушает, молчит.

— Ущемляет как только может. Потому что случайным элементом в колхозе считает. Не желает, чтобы я больше заработал. Направил в садовую бригаду на разные работы — обкапывать деревья, обрезку делать, стволы известкой белить, химикатами опрыскивать, мусор убирать... Любую работу могу и готов выполнять, но надо же как-то и о человеке подумать.

Оперуполномоченный терпеливо слушал мой излияния, все то, что наболело на душе, сочувственно покачивая головой.

— А партийная организация колхоза знает об этом?

— Знает. Обратился к секретарю Евтихову. Таким же холодом веет. Раздраженно процедил сквозь зубы: «Надо кому-то и в садовой бригаде работать. А то норовят все сразу в дамки. Нужно и пешкой побыть!»

Жена вконец измучилась, умоляет:

— Сема, уедем отсюда! Нет сил больше терпеть. Мы здесь вроде всем глаза мозолим. Своего угла нет. Уедем. Добра все равно не будет. Разве свет клином сошелся?

— Нет, Люба, — говорю ей, — отсюда никуда не двинемся. Я тут на свет появился, вырос. Здесь отец в земле лежит, дед и бабушка. Но сознаю, что Люба права. Вот такая веселая жизнь у меня, товарищ оперуполномоченный...

Поделился с ним мыслями, что надо бы свою хату ставить. Но как приступить, где средства взять, — ума не приложу. Обратился опять в сельсовет, к председателю за помощью, а он такой разговор повел:

— Негде жить, говоришь? Помощи просишь? Оно, конечно, подсобить тебе надо. Но знаешь, Побережник, как с материалом нынче трудно. Все строятся. Да и с транспортом плохо. Пойди к председателю колхоза. У них машина на ходу...

Однако не торопились ни в сельсовете, ни в колхозе с помощью. Правда, разрешили в карьерах за селом бутовый камень брать под фундамент. Но на плечах много не унесешь. А перевезти нечем — транспорта не дают.

Было тяжело. Недоверие ко мне, как цепкий бурьян, пустивший глубоко корни в землю, упорно держалось...

Вьюги зимние отшумели, весна пришла. Потом лето наступило, а за ним и осень заявила о себе слякотью. Однако обещанной председателем колхоза машины все нет и нет, хоть и на ходу она. Только через год дал.

Однажды пришла ко мне незнакомая худощавая женщина и предложила мне взаймы деньги.

— Оце вот корову продала, та думаю — позычу, одояжу чоловику. И вам польза, значит, будет, хату построите, и мне. Бо сохранятся у вас. А у меня они швидко, серденько, розлетятся. Як тая полова... Возьмите!

Конечно, сразу же отказался, потому что не знал, когда смогу вернуть долг.

— Не возьму, не возьму! Бо не так скоро отдам.

— Ничего, Семен, когда будуть, тогда и отдадите. Берите, берите! Не обижайте! Нам сейчас не нужны эти гро́ши...

Феодосия Соколюк, из соседнего села Чепоносы, чуть ли не насильно всучила мне вырученные от продажи коровы деньги. Без всякой расписки...

С тех пор мы крепко подружились с этой семьей.

Давно я отдал долг, но всегда помню, как в трудную минуту протянула нам руку помощи простая бескорыстная женщина, знавшая о нас только понаслышке.

Когда я после этого свидания с Феодосией Соколюк вернулся в хату, у меня, вероятно, было такое необычное выражение лица, что жена поразилась.

— Сема, что-то случилось? — прошептала она на ухо.

— Ничего особенного. Не перевелись еще на свете настоящие люди. Они, оказывается, могут быть ближе, чем самые близкие родственники. Не надо никогда падать духом!..

Я ей рассказал все. Молча сидела она потрясенная, прижимая Сашку. Слезы капали ей на грудь...

В хате Гордаша звучит испанская мова

В селе как-то была свадьба. Выходила замуж племянница Максима Гордаша — Мария. Позвали и меня с женой. В первый раз за все время, что мы жили после приезда, пригласили нас на чужое семейное свято. Хоть немного на сердце отлегло. Значит, лед недоверия начал таять вокруг нас.

— Пойдем, Люба, к Гордашам? — спрашиваю жену. Она тяжело вздохнула в ответ, задумалась. Вижу слезы на глазах.

Тепло нас встретили в семье Гордаша. Пригласили к столу. Максим подле себя усадил меня. Угощают, просят не стесняться, брать все, что душе угодно.

Выпили за молодых, пожелали счастья, согласия в жизни. Пошли тосты один за другим. Я поднялся и тоже тост произнес. Закончил, не знаю почему, — может, уже лишку хватил — словами: «Салуд, амигос! Жить-поживать вам да добра наживать!»

Все зашумели, зааплодировали, кричат молодым «горько»...

Вижу, как-то странно смотрит на меня Максим. Когда немного тише стало за столом, наклонился ко мне, удивленно спрашивает:

— Семен, откуда к тебе испанская мова?

— Оттуда, Максим, — отвечаю шутливо.

— Ты что, в Испании был?

— Занесла судьба.

— В какие времена-то?

— Когда мятеж фашистский начался. В интернациональной бригаде служил в 1936 и 1937. Добровольцем. Помогали республиканской армии свободу отвоевывать. Сначала бойцом, потом шофером был...

Максим слушает, все больше удивляется.

— А ты откуда, Максим, испанский знаешь? — спрашиваю его.

— Да я ведь в Аргентине жил. Тоже искал счастья за океанами-морями, как ты. Заховалось от меня так глубоко, что и я не нашел... С пустыми руками вот вернулся.

После этого разговора Максим вдруг поднимается из-за стола и, показывая гостям на меня, громко говорит:

— Граждане хорошие, попрошу немножко внимания. Послушайте сюда, что я хочу сказать вам сейчас. Вот этот человек, наш односельчанин старый, то есть Семен Побережник...

Я смутился, дергаю Максима за пиджак, шепчу:

— Да перестань ты рекламу делать мне! Замолчи, к чему это? Мало ли кто воевал в Испании... Прошу тебя. Замолчи! Кому это интересно теперь?..

— Нет, Семен, пусть люди знают, кто у нас сегодня за столом сидит. Не затуляй мне рота, дай сказать... Об этом же никто на селе не знает, а ты молчал.

Максим обнял меня за плечи и сказал:

— Узнаю Побережников. Всегда они вот такие скромняки были... И батько его покойный Яков такой же скромный был. Никогда о себе не любил говорить. А он в Киеве в саперном полку, что восстал против царя, служил. Землю с клишковецкими бедняками монастырскую первый делил и запахивал, в