собака.

– Нет! – уверенно проговорил фон Шпинне.

– Почему?

– Такие, как эта Манефа, собак не держат…

– Почему не держат? – Кочкин все еще не решался войти в калитку.

– А зачем ей собака? Ремесло, которым занимается Манефа, лучше любой, даже самой злой, собаки охраняет ее дом. Да ты сам подумай: кто отважится у нее что-то украсть? Ведь знахарка – это ее официальное занятие, так ее уездные власти именуют, а слывет она в Сорокопуте, скорее всего, ведьмой. Ну что встал, входи. Я тебя уверяю, собаки в этом дворе нет!

– Да я уже и не о собаке тревожусь, по мне лучше уж, если бы собака была…

– Ну, тебя не поймешь. Хорошо, если боишься, я пойду один, а ты здесь покарауль…

– Нет-нет, я тоже с вами, хочу на ведьму глянуть… Я ведь, признаться, никогда их не видел.

– А не боишься?

– Ну, есть робость, однако умеренная, – проговорил Кочкин, хотя по лицу его было видно – боится, и боится крепко.

– Ну, пойдем тогда, что стоять? Входи, а я калитку закрою! – сказал фон Шпинне.

Однако Кочкин, как ни старался, не мог сдвинуть с места ни правую, ни левую ногу, точно приклеились они к земле. Он стоял и только раскачивался взад-вперед, как ракитовая жердина на ветру. Фома Фомич смотрел на это со смехом.

– А назад ты сможешь ступить? – спросил он у своего помощника.

– Назад? – проговорил беспомощно Кочкин.

– Да, сделай шаг назад!

Кочкин сделал шаг, удивился и даже обрадовался.

– Могу! – закричал он весело.

– Ну, если можешь назад, значит, должен смочь и вперед. Давай шагай и ни о чем не думай!

Чиновник особых поручений собрался, напружинился, точно собирался ступить в ледяную воду, и, сам того не ожидая, сделал шаг вперед.

– Получилось! – тараща на Фому Фомича глаза, сказал он, широко открывая рот.

– Ну а чего не получится? Теперь давай вторую ногу переставляй, будем учиться ходить заново…

Кочкин сделал еще один шаг, чему тоже был несказанно рад.

Фома Фомич смотрел на него и криво улыбался.

– Не нравится мне ваша улыбка! – заметил Кочкин, бросая взгляд на барона.

– Улыбка как улыбка, что в ней не так?

– Да чую я, Фома Фомич, подвох какой-то. Вот чую, а что за подвох, понять не могу! – пробираясь во двор мелкими шагами, проговорил Кочкин.

– Это хорошо, что чуешь. Чутье в нашем деле вещь очень полезная, а вот то, что не понимаешь, в чем подвох, это плохо, очень плохо…

– Но вы-то мне пропасть за так не дадите, расскажете, в чем подвох?

– Расскажу. Дело тут вот в чем – этот двор, куда ты никак войти не можешь, это не двор Манефы, ее дом рядом.

– А это чей двор?

– Да черт его знает, чей он. Чей-то. Одно могу сказать точно – не Шептуновой! – со смехом в голосе проговорил начальник сыскной.

– А почему же я стою как вкопанный и шага ступить не могу?

– Это ты, Меркуша, у кого спрашиваешь, у себя или у меня? Или, может, еще у кого-то?

– Смеетесь надо мной! – проворчал Кочкин.

– Отчего же не посмеяться, если хороший повод есть, например как сейчас!

– Да ну вас!

– Что, дураком себя чувствуешь?

– Чувствую! – кивнул Кочкин, все еще не знающий, куда ему идти, то ли вперед, то ли назад.

– Вот и я себя дураком чувствовал, когда ты там, у Мамыкиных, меня черт его знает кем объявил. Мужской силы, дескать, у меня нету и без знахарки нам не обойтись…

– Но это же я для общего дела, чтобы подозрения не вызвать!

– А чего же ты тогда себя слабым не объявил для общего дела, чтобы подозрения не вызывать? – с нотками металла в голосе спросил фон Шпинне.

– Ну, я думал, что…

– Что ты думал?

– Виноват…

– Вот и я виноват, что с тобой комедию эту разыграл. А стоишь ты возле чужого дома и войти не можешь, потому что это самовнушение. Видать, сильно тебя в детстве ведьмами напугали!

– Да никто меня не пугал… – буркнул Кочкин, и это явно говорило – было что-то в его детстве, было…

– Ну ладно, – кивнул фон Шпинне. – Отомри и пошли к настоящей ведьме. Посмотрим, как ты там во двор зайдешь.

Подошли к соседнему дому. Дворы похожи, грядки похожи, сыщики смотрели на этот двор и думали: а не ошиблись ли они и на этот раз? Однако думать долго не пришлось. По улице шла какая-то старуха, они остановили ее и спросили, в этом ли доме живет Манефа Шептунова.

– В этом, – коротко ответила старуха и вошла в калитку шептуновского двора. Пройдя несколько шагов, остановилась и, обернувшись к сыщикам, прокричала: – Ну, чего стоите, рты разинув? Входите, раз пришли…

– А вы, бабушка, кто будете? – спросил Кочкин.

– Да кто? Я и есть та самая Манефа, к которой вы пришли!

– А собака у вас есть? – продолжил пытать старуху Кочкин.

– Нету у меня собаки, я сама как собака! – сказав это, Манефа повернулась к Меркурию и улыбнулась ему белыми ровными зубами, которые выглядели на старом сморщенном лице как-то сказочно пугающе. – Входи, входи, это ты, что ли, от мужской слабости страдаешь? – спросила она Кочкина. Вопрос этот указывал на то, что слухи в Сорокопуте распространяются с чудовищной скоростью.

– Нет, это не я! – скороговоркой выпалил Кочкин.

– А кто, ты? – Манефа перевела взгляд на фон Шпинне. Но тот не ответил, потому что за него сказал Кочкин:

– Нет, это не он, мы вообще другие люди… Мы, бабушка, из полиции. Хотим задать вам один вопрос, ну, может быть, два…

– Может, тогда в дом пройдем, – предложила Манефа.

– Да думаю, что не стоит, – ответил ей фон Шпинне и добавил, указывая на зеленую скамейку у стены: – Вот здесь сядем и поговорим.

– Ну, давайте здесь! – согласилась Манефа.

Сели, начальник сыскной с одного края лавочки, а старуха-знахарка с другой. Кочкин остался стоять.

– Ну, чего спросить-то хотели? – светло-коричневые глаза старухи чуть-чуть косили, поэтому создавалось впечатление, что она смотрит куда-то в сторону.

– Ходят слухи…

– Слухи завсегда ходят, хоть и ног у них нету! – бросила знахарка.

– Так вот… – продолжал Фома Фомич, – ходят слухи. Хотя нет, не так. Вы вначале вот что скажите: вам знакома такая фамилия – Скворчанский?

– Скворчанский? – Старуха задумалась, склонив голову, повязанную черным платком с белой оторочкой, чуть в сторону. – Нет, я про такого не слыхала, а кто это?

– Вот теперь я вернусь к слухам. Они утверждают, что именно Скворчанский приходил к вам и будто бы просил, чтобы вы продали ему какую-то сильную отраву…

– И когда такое было? Я и вовсе