Когда же через двадцать лет Вера опомнилась, то увидела, что от жизни остался какой-то обмылок и еще одиночество, которое ощущалось тем сильнее, чем больше отдалялись от нее дети. И если бы не соседка Галка, то Вера бы потихоньку и вовсе исчезла. Нет, она бы не умерла, а просто забыла о том, что она есть. И все остальные со временем забыли бы об этом. А когда о человеке никто не помнит, то он перестает существовать.

Нет, дети, конечно, не забывали, что у них есть мать. Они постоянно напоминали, что она им должна, должна, должна. И Вера отдавала, отдавала, отдавала все, что могла, и вот теперь она чувствовала, что у нее больше ничего не осталось – ни сил, ни денег, ни любви. Да и любовь поизносилась за эти годы, поистрепалась. Раньше, когда дети были маленькими, она с ними обменивалась любовью, и в этом черпала силы, чтобы жить дальше. Потом они стали большими и всю любовь забрали себе, для создания своей молодой жизни, а Вере ничего не осталось – одна пустота.

На алименты Вера не подала, побоялась, что Коля и впрямь возбудит против нее дело. Страшно все-таки пятерых оставить без матери, хотя в тюрьме, наверное, в чем-то было бы лучше…

Вера закончила свой рассказ. Выражение лица у нее было задумчиво-удивленным, как будто она сама впервые услышала историю собственной жизни, услышала и онемела. Немец же был растроган до слез. Его и без того воспаленное лицо сделалось совсем пунцовым, глаза увлажнились.

– Бедная! – воскликнул он таким высоким голосом, как будто собирался заплакать.

Вера недоверчиво моргнула. «Притворяется, что ли? – подумала она. – Да нет, вроде не похоже».

– Ви очень, очень смелый женчина, – всхлипнул Берндт и полез за носовым платком. – Я никогда такая не встречал.

Вера была удивлена – а еще говорят, что все иностранцы бесчувственные, что это только мы, русские, все друг другу помогаем да сочувствуем.

– Ты, наверное, очень, очень несчастный, – продолжал Берндт таким тоном, как будто умолял, уговаривал Веру согласиться быть несчастной.

– Да нет, – Вера удивленно подняла брови. – А с чего мне быть несчастной-то? – Она и правда вовсе не чувствовала себя несчастной. Она вообще давно ничего не чувствовала.

– Ну как, ты один, – подсказывал ей Берндт, – никакой мужчина.

– А-а, ты об этом, – Вера беспечно повела плечом.

Нет, Берндту определенно нравилась эта женщина. Конечно, она не красавица, но красота была ему не нужна, она была ему неприятна. На фоне красоты он чувствовал себя каким-то уродливым нагромождением. Вера со своей невзрачной наружностью действовала на него тепло, расслабляюще. Похоже, она действительно не замечала его недостатков. Даже его нечистая кожа не вызывала у нее отвращения. Конечно, это безумие, в котором до сих пор протекала ее жизнь, это невероятное количество детей немного ошарашивало, но у него хватило бы характера навести порядок в этом ненормальном существовании. Любовью она не избалована – тем лучше, не будет капризничать. А дети… По его расчетам, которые он мгновенно произвел в практического склада голове, – младшей девочке должно быть не меньше шестнадцати. Что ж, это не младенцы, которых еще на ноги ставить надо. Уже почти взрослые, самостоятельные люди.

– Как много ты страдал! – произнес Берндт и сделал вещь, совершенно для себя невозможную, – он взял в одну руку Верину ладонь и накрыл ее другой рукой, как птичку, которую страшно упустить. Такая форма близости для него, человека сдержанного, была крайне затруднительна, он даже вспотел от напряжения, но Вера не сводила с него глаз, и ее взгляду Берндт никак не мог найти определения: ни одна женщина прежде не смотрела на него так. «Наверное, это называется нежностью», – подумал он.

– Пойдем ко мне, – предложила Вера, – у меня сейчас никого нет.

– Да, – сразу согласился Берндт, испытывая страшное волнение: он так давно в последний раз был с женщиной, что ему казалось, будто этого вовсе никогда не было, да и сейчас он не был уверен, что хочет близости, к тому же так быстро, когда отношения еще не сложились.

– Ну, тогда пошли. – Вера взмахнула свободной рукой.

К столу подбежал официант. Берндт неохотно выпустил из плена Верину ладошку и полез за бумажником.

– Нет! – вдруг воскликнула Вера. Вдохновленная таким чудесным развитием событий, она решила сразить своего спутника наповал. – Нет! Я буду платить! Ты у меня в гостях, и не возражай.

Бернд возражать и не собирался. Ему это было приятно.

Вера выхватила из сумки старое ободранное портмоне, сунула палец в один из кармашков. Потом в другой, третий…

– Ничего не понимаю, – бормотала она, виновато поглядывая на официанта.

Официант скроил высокомерную мину и воззрился куда-то вдаль, всем своим видом выражая презрение к сложившейся ситуации.

– Платить будем? – спросил он ноющим голосом.

Вера вывернула портмоне, потрясла его над столом.

– Что не так? – спросил Берндт.

– Все не так! – воскликнула Вера. – У меня, как всегда, все не так. Деньги, банковская карточка, все пропало, вот, ничего нет!

– Ты потерял?

– Как же я могла потерять, когда бумажник из сумки не доставала? Вот здесь у меня лежали деньги, здесь карточка, а теперь все, ничего нет, все пропало.

– Платить будем? – не унимался официант.

– Да, да, будем, – спохватился Берндт и открыл книжечку со счетом.

– Я знаю, кто это взял, я знала, что этого типа на порог пускать нельзя!

– Что такое тип? Ты знаешь вор? Надо скорее идти в полиция, – заволновался Берндт.

– Да не могу я в полицию…

– Почему?

– Потому что вор – моя дочка, вместе с ее дружком-наркоманом.

– Что?!

Букву «ч» Берндт произносил как-то смешно, с наскоком, и потом сразу же спотыкался о букву «т» – получалось смешно. Вера улыбнулась.

– Ты смеяться?! У тебя дома наркоман! Это страшно! – Берндт выпучил глаза.

– Это сначала страшно, – Вера собрала сигареты, зажигалку и поднялась из-за стола, – а поживешь вот так годик-другой, и бояться перестанешь.

– Я не хочу так пожить.

– Господи, счастливый! Детей нет! – воскликнула Вера. – Как я завидую людям, у которых нет детей! Никакой от них радости, только горе.

Вера выбежала на улицу. Странно, она была ровно в два раза меньше Берндта, а двигалась с такой скоростью, что он за ней едва поспевал.

– Вера, ты не должен так говорить о своих детей, – гудел откуда-то сверху Бернд. Он нависал над Верой – огромный, как башенный кран. Прохожие на них оборачивались.

– А как, как я должна говорить?

Вера на ходу взмахивала руками, похожая на подбитую птичку, которая собирается взлететь. На свою жизнь она никогда никому не жаловалась. Попросту некому было жаловаться, даже Галке ее ужасы давно надоели, и стоило Вере тяжело вздохнуть, как подруга сразу вспоминала, что у нее дома неотложные дела.