серебро росы на травах в лесу, хмурый казак с рубцами старых ран на шее пригнал саврасую лошадь, пойманную в тайге близко от станции, и порожнюю повозку.

Хвылев теперь, что бы ни делал, все взглядывал на дорогу. Казалось ему, что вот-вот следом за лошадью с повозкой приведут и самого Зыбрина; вести его будут по взъемной дороге от леса, от моста; непременно оттуда — от моста; он боялся, что упустит момент и не успеет что-то предпринять, и вообще боялся этого, то есть появления Зыбрина в расположении хоздвора или зоны, как непоправимого осложнения своей давно треснувшей судьбы.

И однажды, в нелегкий час, Хвылев, сидя в каптерке у окошка, уже въяве увидел... Да, увидел. И отшатнулся назад, ознобом его обдало. Въяве увидел, как от моста широкий, высокий человек, затянутый ременными кольцами от шеи до бедер, оттого казавшийся полосатым, шел дорогой; ременные кольца не давали ему гнуться, он шел прямой, деревянно-отрешенный, бурый не то от крови, не то от болотной жирной торфяной жижи. Луч солнца, отражаясь от сабель конного конвоя, ударялся в его плечи. Это был, конечно, ездовой Зыбрин; Хвылев даже подумал про то, где, в каком месте Зыбрина поставят расстреливать — вон там, на дне промойного оврага, или у ручья, на камнях, за кордегардией; но убьют непременно сегодня же, лишь коротко допросив в штабе...

Но через миг, в течение которого Хвылев скользнул напряженными глазами влево и вправо от себя, на дороге уже... никого не было. Не было! Хвылев спросил рядом стоявшего солдата Жуковца, который по обыкновению своему держал за толстой раздутой щекой кусок льняного жмыха, не видел ли он сейчас чего такого в окне, тот только промычал в ответ, шлепая мокрой губой; Хвылев толкнул его и выметнулся в дверь, спросил там у встреченных во дворе людей, и те, оказалось, никого не видели, кроме водовоза, проехавшего с бочкой в гору. «Вот ведь... свихнуться можно... Чудиться стало», — потряс головой Хвылев, вглядываясь в пустую дорогу до леса.

В таком состоянии Хвылев подождал еще два или три дня, так же настороженно просиживая ночи в каптерке у окна и выбегая во двор будить часовых, расставленных по тайным местам. Потом он достал из шкафа папку учета личного состава подразделения, хранившуюся под замком, перебрал листки, нашел тот листок, какой надо, и, пооглядывавшись назад, написал на нем с угла перекошенными буквами: «дизиртир».

А посидев и подумав, он затер это пугающее слово, после чего вымарал химическим послюнявленным карандашом фамилию Зыбрина А. А. во всех других листках. Карандаш убрал в нагрудный карман, ящик с папкой в шкафу замкнул на замок, ключ, имевший форму трубки с зубцом, положил на свое место, то есть в потайной карман штанов, однако тут же, спохватившись, выложил его на стол между коробкой с гвоздями и клубком дратвы. Прижег самоскрутную папиросу, заглотил острый, едкий дым вместе со слюной, в горле сделалось просторно, и мысль у унтера, давно ходившая где-то в тумане затылка, выкатилась напористо и ясно к тяжелому лбу: «А ведь и мне надо того... бежать, покуда не пропал, пробиваться... покуда можно... ближе ко двору, к пашне, как уж там оно есть...»

И уж никто его больше ни на хоздворе, ни в зоне, ни в поселке у кастелянши не видел.

Гибель орлов

Скала была посечена трещинами, и старая орлица сидела на краю, вдавив в щели свои бурые сухожильные лапы. Она чистила на себе темное перо, при этом звучно пощелкивала гнутым клювом, как бы раскалывала подобранные в курумниках камешки.

Земля внизу еще укрывалась ночным мороком, а тут, в скалах, на верхних этажах природы, уже горел трепетно день, уже не край неба, а вся половина купола пламенела теплой заячьей кровью.

Такое утро к добычливой охоте, потому как тетерева, рябчики и прочая лесная мелкота не хоронятся в травах, а перелетают по макушкам деревьев, торопятся увидеть солнце, и зайцы, пищухи, суслики тоже не сидят под камнями, а выбегают на свободные бугры, на чистину.

Орлица время от времени прекращала занятие туалетом, вытягивала шею, влажный темный глаз ее нацеленно застывал, она издавала резкие фыкающие звуки. Это на молодую орлицу она, на дочь свою, которая сидела на остром скальном выступе ниже, нахохленная, рассерженная тем, что ее не пустили на зоревую охоту. Со старым орлом полетел молодой орел. Зоревая охота требует особой осторожности, вкрадчивости, пусть этому отец поучит сына сперва в одиночку. Им, самцам, надо быть всегда удачливыми и добычливыми.

Перо на голове молодой орлицы будто созрело, уже совсем такого же цвета, как кора на горной сосне, спина же в беловатом крапе, а концы крыльев еще не вытянулись, не схлестнулись, не смыкаются между собой рогулинкой.

«Ох, слаба ты пока, слаба», — с заботой думала про дочь старая орлица, глядя сверху.

Она, старая орлица, между тем не выпускала из виду полета добытчиков, которые, обратившись в темные пушинки, кружили низко, так низко, что их временами закрывало мохнатым туманом. Туманы эти теперь, в услужение северной звезде, разгорающейся по ночам над лесом, будут ночь от ночи все гуще, и дожди хлестче пойдут, острее, льдистее, а потом уж... потом наступит пора прощанья.

Прощанья с этим небом, с отчим гнездом на кедре, с этими насиженными скалами...

Наступает оно, время прощания, и тогда... тогда становится невыносимо трудно в груди.

Сколько уж раз орлица познала здесь любовь. Там, далеко, очень далеко, она долгие месяцы живет томительным и светлым ожиданием, ожиданием, когда можно будет снова вернуться сюда, в эти волнующие просторы, очень сладко сомлеть в любви, увидеть это небо, эти леса, скалы, странных людей, роющих в горах черные непонятные дыры.

Ожидание любви там, в далеких краях, всякий год уж так переполняло ее плоть, что она не могла не торопить супруга, и прилетали они каждую весну до срока, еще когда в лесу бугрился снег, а в гнезде звенел ледяной ветер. Орел поджимал свои стынущие пальцы и укоризненно наводил на нее свой рыжеватый, в светлом ободке глаз. Она же виновато пряталась под его охватистое крыло и, согревшись, светло думала о будущих своих детях.

Сейчас, наблюдая за кружением далеких точек, она понимала, отчего орел, всегда удачливый, так долго не берет добычу: он хочет, чтобы добычу взял непременно сын, испытал бы крепость своих когтей. Потому они низко западают к земле, к буграм, к лощинам.

Но что это за смерч полыхнул от земли сквозь туман черным столбом? Отчего задрожала скала?