Всегда проходит боль, а память останется. Маргарита знает, как сохранить ее. И сердце это, подарок, связавший навек куда прочней всех супружеских обетов, тоже сбережет.

Ее Бонифас утверждал, что добавил в золото свои кровь и слюну… он был так романтичен.

И весел.

Выдумщик… а она… она предала… и теперь вынуждена умирать здесь, на Гревской площади, притворяясь веселой.

Улыбаться.

Матушка не сводит выпуклых жабьих глаз своих, а братца нет… братец вот-вот сам отправится на небеса, а может, и в ад, как знать? Маргарита не сильна в богословских спорах, зато уверена, что братец Карл Бонифаса ненавидит. За что? За то ли, что тот отказал ему в противоестественных его домогательствах? Братец думает, что об этом никому не известно, а все молчали, страшась навлечь на себя королевский гнев…

Братец дважды отдавал приказ удавить Бонифаса.

И сам держал свечу, когда те шестеро устроили засаду в Лувре… но Бонифас умел постоять за себя… и жаль, что тогда не посмел избавиться от короля… или не смог? Все же шестеро… а Карл знал, когда стоило уйти. Он будет рад… хоть ненадолго, а переживет старого врага.

И посмеется над сестрицей…

– Рыжая…

Голос вырывает из вихря чужих воспоминаний, которые остаются с Саломеей, липкие, тяжелые.

– Ты мой рок… – звучит в ушах, а после голос срывается на крик, и крик этот вынести невозможно. Она пытается. Она задыхается и зажимает уши руками.

Рвется.

Срывается.

Падает на пол, и золотое сердце катится, чтобы исчезнуть под кроватью.

– Тише, рыжая… тише… – Ее держат, не позволяя забиться в припадке, который не ее, не Саломеи, а той женщины, что умирала на Гревской площади, не выдержав ни чувства вины, ни гнета любви. – Все… все закончилось… ты меня пугаешь… говоришь, чтобы я был осторожен, а сама? Бестолковая девчонка…

– Я не…

Сидеть в кольце его рук тепло и спокойно, но она все равно дрожит мелкой дрожью. Зубы клацают. А лицо… Саломея потрогала его – чужое.

Иным должно быть.

Более округлым, полным…

– Я не умерла.

– Нет, конечно, – ответил Далматов и руки сжал сильней. – Но если вдруг соберешься, то предупреди.

– Зачем?

– Костюмчик куплю траурный.

– Смеешься?

Ей было удивительно, что кто-то способен смеяться. Сама она не способна смеяться, ведь эту способность Саломея утратила вместе с сердцем.

– Она… она его любила. – Она откинулась, устроив голову на плече Далматова. – А он, наверное, любил ее.

– По-своему, похоже, любил… Ла Моль многих любил, поговаривали, не делая особой разницы между мужчинами и женщинами.

– Ложь.

– Он был миньоном герцога Алансонского… который, как ты помнишь, ненавидел своего дорогого брата, герцога Анжуйского, во многом благодаря усилиям того же Ла Моля… есть версия, что братья не поделили любовника… а тут еще и сестрица влезла.

– В твоем исполнении это звучит… мерзко!

– Как уж есть. Времена такие… сначала грешат, потом молятся истово, затем опять грешат. В целом довольно-таки логично. Значит, говоришь, они любили друг друга?

– Это сердце сделал он. Там гравировка была… «мое сердце»… он сам его отливал… и добавил в золото кровь и слюну…

– Вот теперь это и вправду звучит довольно-таки мерзко. – Далматова передернуло.

– А ей это казалось романтичным.

– Зато понятно, почему игрушка настолько простая.

– Почему?

– Рыжая. – Далматов поцеловал ее в макушку. – Де Ла Моль был графом, а не ювелиром. И сделать что-то сложное при всем желании не мог.

Сердце лежало под кроватью.

Неподходящее место, и надо бы достать, но Саломее претит мысль о прикосновении к этой вещи. Она больше не хочет трогать чужие воспоминания.

– Все хорошо? – Далматов отстранился.

– Нормально… только… холодно немного. Когда такое происходит, я всегда мерзну. Ты же знаешь.

– Знаю. – Он встал и с легкостью поднял ее, усадил на кровать, накинул на плечи плед. – Чай горячий? Или обед заказать? Еда хорошо согревает.

А про сердце будто и забыл.

– Обед. И чай. И… не уходи. – Саломея чувствовала близость проклятого сердца. Она не собиралась прикасаться к нему, но если вдруг останется одна, то сумеет ли устоять перед зовом…

– Не уйду, – пообещал Далматов. – Я по телефону закажу. Хорошо?

Хорошо.

На это Саломея была согласна.

Она закрыла глаза и почти соскользнула в вязкую темноту, навстречу гулу толпы. В ноздри шибануло запахом крови… кто-то кричал… кто-то смеялся, совсем рядом смеялся… рассказывал… сплетни и шутки… белая ласка на руках очередной фаворитки брата… глупая девица, которой думается, будто ныне она взошла к самой вершине… ее ума не хватает даже на то, чтобы выказать подобающее уважение матушке. Она же словно и не замечает небрежения, но это ложь.

Матушка все замечает.

И ничего не способна простить. И девице придется несладко, вот только Маргарите ее не жаль. Никто ведь не жалеет саму Маргариту.

Несправедливо!

– Ведите себя пристойно. – Матушка втыкает в платье булавку, но эта отрезвляющая боль – почти наслаждение. И тянет ответить резко, но Маргарита молчит.

Кусает губы.

Растягивает их в притворной улыбке.

– Рыжая… – Ее встряхивают и отвешивают пощечину, которая заставляет очнуться. – Если ты не откроешь глаза, я не знаю, что с тобой сделаю.

– Ничего ты со мной не сделаешь. – Веки будто склеены, и тяжело, но Саломея справится.

Справляется.

Она где?

В гостинице. Номер люкс. Кровать под красным покрывалом из искусственного атласа. Стол. Столик. Кофр далматовский раскрытый… и лента с инструментом. Сам он растерянный, забавный.

– Не так ты и страшен, Далматов, как я думала.

– Это ты меня еще плохо знаешь.

Ворчит.

И садится рядом.

– Что мне сделать, чтобы тебе стало легче?

– Ничего. – Саломея сама взяла его за руку, и рука эта была холодна. – Просто посиди… поговори… не важно, о чем, только не о ней…

О той женщине, которая, возможно, и вправду любила, если не избавилась ни от болезненной памяти, ни от золотого сердца. У нее ведь было множество украшений.

И любовников.

Но все равно помнила того, не первого, и не последнего, но единственного, пожалуй, который отдал ей свое сердце…