– Ладно, ладно, не расстраивайся. Да ведь уже завтра может оказаться, что все не так, что это нервы или ошибка в подсчетах. Вот увидишь.

Он поцеловал ее на прощанье, подержал, пока она входила в дом, дверь, улыбнулся сквозь стекло. Спокойный, как скала. А почему бы и нет?

Ведь это же все не взаправду.

Теперь каждый новый день означал еще одну прореху в календаре, еще один шепотный телефонный разговор в «Хозяйственном магазине Каллена». Леон возвратился из Ричмонда, разговаривать в квартире они не могли, однако, когда Морган заглядывал туда, траурные глаза Эмили говорили ему все, что он хотел узнать.

Прошла неделя, потом две. «Что случилось с Эмили? – спрашивала Бонни. – Ты ее видел? Отчего она больше не заглядывает к нам?»

Морган думал, почему бы не ответить ей. Просто взять и ответить. «Ну, – могла бы сказать Бонни, – сколько я понимаю, такое случается». Или, возможно, еще беззаботнее: «О да, я давно уже догадалась». Она же самый давний его друг. Знает его тридцать лет. Но он не отвечал – говорил первое, что взбредало в голову, невпопад, не по существу.

Один раз он случайно столкнулся с Эмили в бакалее «Быстро-Дешево». Она выбирала консервированный суп в банках. И сразу, даже не поздоровавшись, они заговорили о симптомах и признаках. («Меня ни капельки не тошнит по утрам. А должно бы, тебе не кажется? С Гиной тошнило ужасно».) В середине прохода Морган засунул пальцы в вырез ее леотарда и по-докторски нахмурился, взирая в пространство, – впрочем, груди Эмили были малы и плотны, как и всегда. Страстное желание отвести ее к выцветшему диванчику своего офиса поразило Моргана. Однако предложить он ничего не решился. Нет, если тревога окажется ложной, пообещал себе Морган, они станут самыми беззаботными, самыми веселыми и честными товарищами – он, Эмили и Леон; будут гулять радостной троицей, и он с Эмили даже за руки держаться не станет, разве что… разве что помогая друг другу сойти с борта судна или выбраться из окна горящего здания.

Эти мысли постоянно крутились в его голове, Морган зарывал их поглубже и откапывал снова, но, как ни странно, ощущал себя возвышенно и мирно отрешенным. Казалось, он так и продолжал отъединяться от всего на свете. Даже собственный дом, семью он начинал вдруг видеть снаружи. Нередко он останавливался в дверях, скажем в дверях собственной комнаты, и осматривал все так, точно оценивал чью-то чужую жизнь. Неплохое место: окно открыто, шторы колышутся. Морган наблюдал за тем, какой милой становится Бонни, когда на нее нападает беспомощный смех, а это случалось часто. Отмечал, что едва дом заполняется женщинами, как из комнат наверху доносится звук словно бы льющейся воды. Мать и сестра произносили свои излюбленные реплики, отшлифованные, как рефрен стихотворения. «Это время, когда появляются артишоки, острые листочки под лимонно-масляным соусом…», «Если бы Роберт Робертс не лишил меня всех сил, всей заботливости, на какую я была способна…» Одна из двойняшек – Сьюзен, которая так и не вышла замуж, – вернулась домой, чтобы оправиться после гепатита, мирно лежала на своей старой кровати и вязала Моргану прекрасный длинный колпак из шерсти всех, какие отыскались в доме, расцветок. Ну а другие его дочери – что же, начинало казаться, будто вот теперь они нашли для него подходящую роль, и он нежился, окруженный их шумными детьми. По-видимому, то, что смущало дочерей в отце, стало в дедушке прелестной эксцентричностью. Да по здравом размышлении даже работа его не была таким уж кошмаром – хозяйственный магазин, в котором пахло древесиной и машинным маслом, Баткинс, сидящий на табурете за прилавком. Баткинс! Худющий мужчина с волосами цвета сена и носом столь заостренным, что казалось, будто с кончика его вечно свисает прозрачная капля. Когда-то он был молод – дядя Олли нанял его двадцатитрехлетним. В сознании Моргана он так и застрял навсегда в этом возрасте, ныне же Морган присмотрелся к нему повнимательнее и обнаружил, что Баткинсу под сорок, что он надломлен слабым здоровьем жены и смертью единственного ребенка. Баткинс словно обвалился изнутри, и теперь в нем образовалась впадина. У него были самые бледные, самые млечно-голубые из всех когда-либо виденных Морганом глаза, небесно снисходительные, принимавшие все. Морган чувствовал, что потратил зазря слишком много времени, почти позволив этому человеку проскользнуть у него между пальцами незамеченным. Он повадился присаживаться на ступеньках своего офиса и задумчиво курить, наблюдая Баткинса за работой, – кончалось тем, что разволновавшийся Баткинс, отсчитывая сдачу, рассыпал монеты по всему прилавку.

Эмили позвонила ему в магазин.

– Я дома, – сказала она. – Леон вышел.

– Ну как ты? – спросил Морган.

– Да хорошо.

– Все в порядке?

– Да, вот только спина разболелась.

– Спина. Ну, это не так уж и плохо. Да, очень хороший признак, я уверен.

– Или дурной, – ответила Эмили. – Как бы то ни было, мне это могло просто причудиться.

– Нет-нет, как же может причудиться боль в спине?

– Может. Тут ничего странного нет.

– Ладно, что ты чувствуешь? Только точно.

– Не знаю, это может быть всего лишь игрой воображения.

– Пожалуйста, скажи, что ты чувствуешь, Эмили.

– Не рычи на меня, Морган.

– Милая, я и не рычу. Просто скажи мне.

– Вечно ты выбираешь этот… умудренный тон.

Он закурил сигарету, сказал:

– Эмили.

– Ну ладно. У меня что-то тянет и тянет в спине, изнутри наружу, я так устаю от этого. Тебе не кажется, что это обнадеживающий признак? Хотя я попробовала утром пробежаться и смогла обогнуть квартал всего один раз. А прямо сейчас мне нужно идти на соревнования по гимнастике, в которых участвует Гина, и я думаю: «Мне туда не добраться, нипочем». Я хочу лишь одного – заползти в постель и уснуть. И это уже признак очень плохой – сонливость. Я только что вспомнила. Самый худший из всех.

– Глупости, – возразил Морган. – Так сказывается напряжение, в котором ты живешь, вот и все. Это естественно. Тебе следует отдохнуть, Эмили.

– Ладно, может быть, после соревнований.

– Когда они начинаются? Давай на них пойду я.

– Приблизительно через полчаса. Но ведь она ждет меня.

– Скажу ей, что ты не очень хорошо себя чувствуешь, пусть довольствуется мной.

– Но я в последнее время то и дело подвожу ее…

– Ложись и поспи, Эмили, – велел он. И повесил трубку.

Он сказал Баткинсу, что отлучится ненадолго. Баткинс кивнул и вернулся к алфавитному списку цветочных семян. Когда все закончится, решил Морган, он посвятит себя хозяйственному магазину всерьез. Будет приносить из дома сэндвич и оставаться здесь на время обеденного перерыва, вот даже так. Он косо нахлобучил на голову берет и отправился на поиски своего пикапа.

Школа, в которой училась Гина, – выбранная родителями Леона женская школа Св. Андрея – находилась в северной части города. Родители оплачивали обучение и потому, полагал Морган, имели право выбора. Сам он держался об этой школе невысокого мнения и предпочел бы, чтобы Гина осталась в бесплатной. Вообще он считал, что родители Леона дурно влияют на всю семью. В прошлое Рождество они купили Эмили электрический миксер. Если Эмили утратит бдительность, ее квартира скоро окажется такой же захламленной, как любая другая. Вещи имеют свойство подкрадываться к тебе исподтишка, говорил ей Морган.