Ружена служила у какого-то пана Войоши, ее ждала работа. А я должен был встречать обоз пана Жовни. Условились на встречу вечером. Целый день я ходил лунатиком, отгонял день. Несмотря на это должен был делать дело. Солотвино, в котором мы остановились, было не только соляным средоточием Марамороша, но и гнездом контрабандистов. Вдоль и поперек по ночам пашут Тису лодки, плоты из плоскодонок и малые плотики, доставляют сюда ходовой румынский товар, а затем дорабами[280] свозят в богатые долины. Поэтому издавна есть спрос на речные лодки. И их наловчились хорошо делать — простыми и легкими. Называют их здесь по старинке байдаками. Выдалбливают из одного цельного бревна, а чтобы лучше держалось с грузом на воде, приделывают обвязку из рогозы. На большие грузы берут другие суденышки — дубасы, шкуты и комеги. Не велика хитрость собрать лодку, когда под рукой готовый материал. Мастерство — изготовить надежные части.

Жовна загорелся к сему ремеслу живым интересом, и мы подружились с терновскими тесальщиками. Это они тешут на лодки дранки, борта, кривули и карпаки. Для бортов режутся поперечными пилами брусья из пихты в человеческий обхват. Больше мороки с карпаками. Сначала надо найти сухую гонкую ель без сучков и веток, высотой должна быть до пяти саженей. Тесальщик вылезает на верхушку и сверлит ствол до сердцевины. Удостоверившись, что древесина здоровая, выкапывает ель. Не рубит, чтобы не потревожить волокна. Затем острым стругом вытесывает карпак, который станет основой шкута. Главное — угадать годность дерева, ибо норовистая горная вода не прощает ошибок. А контрабандисты, которые ходят на тех лодках, заказчики строгие. Далеко не всякий способен выбрать стоящее дерево и пустить в плавание, здесь не обойтись без дара наследственного. Поговаривали, что сии древоделы пришли еще с князем Феодором Кориятовичем и пустили корни в межигорьях около воды. Мой наниматель гутарил с мастерами, продлевал день, рассчитывая будущую выгоду. А я, как царства небесного, ожидал иного.

Я с нетерпением ждал вечера, и он неожиданно настал — в горах темнеет рано. Сумерки покрыли поселок ароматной тайной. Я спешил в назначенное место под скалой. Шел, прислушиваясь, как скрипят новые сапоги — задаток от Жовны. Чистая рубаха холодила тело. В пазухе слегка беспокоил сухой цвет медянки — хранительницы женской груди. Я пришел и замер. Казалось, что сердце биться перестало и время остановилось. Небо слилось с землей, камень с водой. Из темноты выплыло белое видение. Сняла лохматую джергу[281], в которую была закутана, и бросила на траву. Легла. Самими движениями тела, извиваясь, как ящерица, освободилась от платья. Месяц, чтобы это узреть, выглянул из-за облака. И открыл ее для меня. Тугое, с бронзовым лоском тело матово светилось на белой шерсти. Грива черной шерсти на голове, шерстяные комочки под мышками, шелковистый холмик шерсти над лоном. Лучезарная, открытая, распечатанная, как тайный дар. Владычица моя.

Я встал на колени рядом, хотел что-то сказать, но Ружена прижала к моим губам, как благословение, два пальца. Я склонился над ней, и из моей пазухи упал на ее грудь цветок.

«Что это?» — прошелестела одними губами.

«Зовизелье».

«Я звала тебя. Все время звала к себе».

«Я слышал… И теперь я здесь, возле тебя».

«Ты давно уже во мне», — прошептала она, и прижала к себе, и впустила в горячее междуножье.

Мы прикипели друг к другу глазами, дав волю телам. Откуда, с каких времен, из каких источников они знали ту науку любви?! Как узнали себя две суженые половинки, две отдельные створки заповедной полноты?! Что-то мягкое и скользкое, как улитка изнутри, и такое же твердое, как его раковина, снаружи — приняло меня в себя и окутало нежной, щемящей сладостью. Какие-то благодатные качели подхватили мою невесомую плоть и понесли в стремительную высь — такого я не познал ни в дедовой колыбели, ни в качелях ветвистых деревьев, ни на волнах реки, ни в волшебстве книги… Ночь осмотрительно глушила все звуки вокруг, слышался только мягкий шорох шерсти и кожи тел. А скала распростерла над нами каменные крылья охраны.

На самом верху радостного взлета, над бездной блаженного мига она вскрикнула: «Нет, я не готова!» — и сбросила меня с себя. И я вылился на камень, на мох… Потом мы лежали навзничь, рука в руке, и слушали свою кровь. Небо над Рогнеской чертили молнии. Издали гром не долетал сюда, и мы хранили у себя тишину. Повеселевшие ангелы пролетали над нами. А я губами собирал росу с ее ног. Совсем близко на грунтовой дороге прогремела бричка.

«Пан Войоши возвращается», — сказала, как в полусне, Ружена.

«От любовницы возвращается, — бросил я. — Пан пузатый, угощенный, пил бодочонское вино. Вдоволь пил…»

Ружена встрепенулась, вплотную приблизила свое лицо к моему:

«Откуда ты знаешь? Пан Войоши в самом деле родом из Бодочоня, у него там винница. Но туда же несколько сотен миль…»

«Зачем мне мили. Я запах слышу — вина и пота… смешанных потов… А бричка твоего господина очень плохо обслуживается. Насадка треснувшая, а правое колесо — без двух спиц. Ленивый ваш кучер».

«Так оно и есть, — улыбнулась Ружена. — Нюх у тебя хороший, но как ты узнал про колеса?»

«У меня уши. Перед дождем воздухи сжимаются, поэтому хорошо слышны запах и звук».

«Матица небесная! — воскликнула она. — И ты в один миг это услышал?»

«Девонька милая, ежели тебе интересно, могу еще уведомить, что кучер и господин спят на ходу».

«Ой! А это откуда тебе знамо?»

«Откуда? Бричку бросает на ямах, но до этого нет дела ни одному, ни другому. А лошадям все едино. Они дорогу знают и, видать, пошли наискосок. Увы, кто ходит без дороги, попадает в ямы…»

Ружена какое-то время неотрывно смотрела на меня, перетирая в голове услышанное. Потом, лукаво прищурив глаз, спросила:

«А скажи-ка, золотце, для чего тебе все то знать?»

«Не знаю. Правда, не знаю, для чего».

«Тогда я спрошу по-другому: откуда ты это знаешь?» — светились искорки ее глаз.

«Ну… я сын своего отца и воспитанник святого отца Аввакума».

Она помрачнела, закусила губу.

«А я точно и не знаю, чья я. Да — и ученица прежде всего сама себя…»

«О, мудрая повелительница, запиши и меня в свою школу».

«Не смейся над бедной девушкой. Скорее открой, в чем их наука — твоих воспитателей. Двумя-тремя словами скажи».