Два заманчивых, два спасительных пристанища у русина — церковь и корчма-лавка. Стоят на юру и на распутье, как две вехи извечного выбора. К одной ведет узенькая тропинка воскресной сходки, а ко второй — протоптанная дорога, и там целыми днями кипит хмельное оживление. Вековой голод души и отравляющее пресыщение плоти… Рядом стоит вкопанный черный крест, и Исус из-под тернового венца грустно смотрит на те две дороги — спасительную и разрушительную. Два направления, которые тоже принесли в исконные карпатские края всемогущие и вездесущие евреи. «На выбор нате вам: наш товар и наш храм».

Как ни обернись — они соль земли нашей. Соль, что в разной степени жжет и питает. И это открыл мне один из иудеев, друг моего духовного кормильца. Анахорет-христианин Аввакум тесно братался с молодым хасидом Элейзаром. Что их объединяло? Возможно, три действующие «Л»: люботрудие — трудолюбие, любочестие — потребность во внутренней свободе и любомудрие — любовь к философии. Три «люботы», как называл их сам Божий человек. А в какие это было облачено одежды и какими кадилами освящено — то пустое.

«И о муравейнике я думал. Только не о муравьином, а о человеческом. Имя ему — Мукачево. В этом городе, как в тесте крупиц, обильно намешано всякого рода-племени, а между ними дрожжами — евреи. Без них, как ни крути, действительно не пашется и не сеется, не жнется и не мелется. Не печется и не продается. Куда ни кинь — их причастность, видимая и невидимая. Как искра, что не гаснет под пеплом. Таковы они — живучие, неистребимые, вечные…» (стр. 257).

В доброе заполуденное время сходились они на Гнилом мосту и пускались в свои motio fabula, то бишь — прогулочные беседы. По дороге покупали у винодела Кароля фляжку белой шасли[268], а закуску держали в жебах — монашеские яблоки и кошерную халу, сладковато-соленый белый хлебец. Угощением наделялся и я, потому что я в тех походах носил за ними доску. Аввакум никогда не садился на землю, говорил, что от такого пренебрежения она силу забирает. А Элейзар смеялся: «Вы, равви, живете под землей, а сесть на нее боитесь…» Еловая плаха служила иногда сиденьем, иногда столом, а бывало и таблом, на котором писались угольком какие-то знаки. Тогда я еще не все кумекал в письме, не все понимал из сказанного. К тому же мои спутники в пылу спора перескакивали с одного языка на другой, крутили беседой, как черт штанами. Со стороны это было похоже на игру «в пекаря». Когда один бросает в другого чурку, а другой должен прицельно ее отбить, да еще и как можно дальше, чтобы тот не перехватил. Только сии мудряки не палками перебрасывались, а словами. Впрочем, не менее острыми и увесистыми.

Наконец, мягкое вино и течение реки утоляли их запал, они садились на бережке и мечтательно всматривались вдаль, откуда разливным потоком текли горные воды. Мелело русло их спора, будто тихий ангел над нами зависал. Уставший от споров схимник уступал молодому собеседнику, и тот миролюбиво продолжал свои размышления.

«Все неприятности в мире от тех иудеев, говорят гои. Это правда, но что считать «неприятностью»?! Еврей добыл из неба вечный огонь и осветил им землю и живущих на ней. Еврей вскрыл источник, из которого другие народы почерпнули свои веры. Еврей — первооткрыватель культуры и защитник ценности человеческой жизни. Это же наш Акива первым выступил против смертной казни… Еврей — поборник свободы, Моисеево учение не допускало держать человека в рабстве более шести лет. Еврей, как никто, терпим ко всем религиям и признает, что праведники всех вер унаследуют Царство Небесное. Притом никакие соблазны мира, никакие гонения и притеснения не заставят его отречься от веры родителей… Вы любите пересказывать выдумку о Вечном жиде. Да, мы вечны. Мы были, есть и будем рассеяны во времени и пространстве. И ваше христианство (от нашего Христа) — это и есть исполнение еврейского божественного пророчества, с вашими мелкими дополнениями…

Вы же не станете возражать, почтенный Аввакум, что даже ваше имя пришло от нас. И нашего юного собрата тоже, — повернулся ко мне. — А еще и не опровергнете тот факт, что священная ваша книга — Библия — собрана из наших мифов и легенд. А песни наших поэтов… вы поете своим детям и вкладываете в свои молитвы… А наши племенные обычаи теперь ваш закон. Уже не говорю о том, что наши посполитые ремесленники и рыбари стали вашими духовными учителями, иконами, а один из них — вашим Богом. И его родовые пенаты наречены Святой Землей… Да что там, безродный молодой человек из ничем не примечательного крошечного селения (что может быть хорошего в Назарете?!) подвинул ваших грозных богов и изменил ваше представление о мире. Да-да, это же Он в дикую, кровожадную, бесстыдную варварскую расу вдохнул Дух мира — и смутил ее, обновил, воскресил. «Блаженны те, что приносят мир…» Вы жадно это приняли, оперлись на опору милости и оправдания, а в сердцах и дальше остаетесь язычниками. Вы любите войну и природу, вы падки на красивое человеческое тело. И ваша общинная совесть до сих пор незрелая… Поэтому вы и презираете нас. Ненавидите за то, что мы наложили на вас эту епитимью раздвоения, вечный мучительный выбор — между греховностью жизни и жертвенным бессмертием… Собственно, мы ваше зеркало, серебро с тыльной стороны стекла. Мы вглядываемся в вас и скорбим по утраченному раю. Вы смотрите на нас — и сокрушаетесь о недостижимом рае… Давайте же, благочестивый Аввакум, окропим вашим вином наш хлеб и употребим это на мудрое примирение».

Так и сделали. Пили и закусывали.

«Вино и хлеб, — сказал задумчиво пещерник. — Слово и Любовь. Кто бы возражал, преподобный Элейзар, что именно вы принесли пророчества миру и возвестили нам заветы Господа. И что еврейская женщина родила нам Бога, который к тому же восстал против вашей полуправды, полусвободы и полумилосердия. И провозгласил полноту их, что именуется Любовью. И вы той силы испугались и спешно распяли ее. А мы, темные и убогие, тот свет Отчего послания узрели, мы узнали подвиг Любви ради нас. Ибо мы — Его подобие, терн и цвет Его венца… Да, Элейзар, замученный человек вашего племени, пригвожденный к кресту, воскрес для нас живым Богом. И с ним живые наши души…»

Каждый держался своей правды. Как и повелось между людьми.

Склонялся к вечеру праздничный день. По противоположному берегу тянулась процессия в монастырь. Несли хоругви с Богородицей. Шли преимущественно женщины. Мужское население хорошо проредили бунты, кого-то заточили в темницы, кого-то забрали в армию, кто-то на чужих хлебах ищет заработки. Женщины затыкают собой все дыры. Первые возле печи, последние под крестом. «О Богоблаженная Дева, удели сим русинским дочерям свою нетленную радость, ибо Ты породила Источник радости!»

Хасид будто угадал мои сокровенные желания, так как ухватился за новый предмет проповеди:

«И вот вам еще одно: наша еврейская женщина — ваш образец материнства…»

Женщины брели через плавни босые, гуськом вошли в брод. Впереди девочка с пависой[269] на черном древке. Богородица с клеенчатого рисунка настороженно поглядывала, чтобы бедняга не оступилась на скользком камне. Река сдержала течение, дала им перейти. Вышли на берег, отряхивая капли, как гуси. И опять стали в ряды-вереницы и двинулись по гребню горы, распевая псалмы, которые давно Давид добыл для них из своего сердца. Мы молча созерцали шествие. Солнце садилось, и женская группа будто плыла в трепещущем рахманном сиянии или скользила в золотом раю.