И вот я ей, Нине, говорю, пойди, помолись, поплачь и попроси хорошо за Василия, на все Божья воля чтоб.

А потом служба кончилась, я деньги пересчитала, сдала все, выхожу из храма, а у ворот она стоит. «Матушка, – говорит, – Вася-то мой. Прихожу, а кровать пустая. Где, говорю, в реанимацию опять увезли? А они отвечают, умер твой Вася. А когда? В десять часов. Когда я тут молилась».

Вот он какой, Николай Чудотворец.

Ты рыбки возьми. Это я жарила, папа вкуснее делает, но он пока с работы придет, я кое-как сама.

* * *

– А то вот я тоже за ящиком работала, пришла одна женщина, сына у нее посадили. Он с ребятами пошел, они ему сказали: «Постой тут, мы к девчонке сходим, а если кто придет, ты свистни». На стреме, значит. А он не знает ничего, стоит спокойно. Тут милиция приезжает, а он и не думает свистеть, стоит. Тут его под руки и арестовали. Те ребята квартиру грабили, а она на сигнализации. А он не знал. Сидит теперь.

А я ей говорю, помолись Николаю Чудотворцу, он добрый, поплачь прям и попроси так хорошо. Ну она пошла.

А на следующий день приходит парнишка, наголо бритый. Хороший такой, невинный совсем, говорит, где тут Николай Чудотворец, мама сказала, ему свечку надо поставить. Я показала, он пошел, молился там. Отпустили ведь его, суд вчера был, оправдали вчистую.

Он ушел, а я пошла посмотреть, все он там хорошо сделал? Смотрю, а он свечку вместо Николая Чудотворца Серафиму Саровскому поставил, не знал его икону даже, а Николай все равно помог. Ну, я свечку переставила.

Как раз после рыбы пришел с работы папа, и оказалось, что поводы у них, кроме меня, были. Мама же и раскололась:

– Дедушке Василь Антонычу, отцу папиному, память. Он в этот день погиб, шестьдесят четыре года назад. А у меня именины сегодня. И еще шесть лет, как я схиму приняла. Монахиня-то я уже одиннадцатый год, а в схиме шесть. Такой день вот.

«В монашестве я Феодосия, а в схиме у меня другое имя, секретное», – но мне сказала.

Вообще не везет ей с именами, чудные все три.

* * *

Когда я собралась уходить, они с папой снова выключили свет, чтобы показать елку во всей славе, и в темноте, ощупью, опять завели Деда Мороза. Прослушали один раз, потом не успели нажать кнопку, пришлось слушать второй. Уже на пороге мама сказала с невинным видом:

– Вот кто бы про Николая Чудотворца написал, ведь чудеса какие…

Ну вот «кто-то» написал, чего уж, раз такое дело.

Запирая дверь, почувствовала на лестнице рыхлый нажористый запах картофельного пюре с тушенкой. Спустилась на пару ступенек – добавилась легкая металлическая нота картошки недоваренной. Старого урожая, она всегда, – сверху уже в кашу рассыпается, а в середине еще с сыринкой.

Запах мгновенно выбрасывает меня из комфортного настоящего в те времена, когда я сама готовила такую пищу. И ела даже. (А сейчас меня под дулом пистолета не заставишь, только от бедности и лошадиного здоровья можно было говяжий жир с крахмалом употреблять.)

И без того всю неделю общалась с прошлым, ездила домой, в Подмосковье. Поймала себя на том, что в городе своего детства предпочитаю не смотреть на прохожих – боюсь узнать какого-нибудь мальчика или девочку, сильно изуродованных временем. Они почему-то редко расцветают в нашем болотистом климате, чаще только портятся: росту прибавляется всего ничего, а лица и тела обвисают, грузнеют и грязнеют. Страшновато встретить знакомые черты на бездарно постаревшей физиономии. Примерно так же, увидев однажды на рельсах половину собаки, стараюсь теперь не вглядываться в тряпки и пакеты, валяющиеся у дороги.

* * *

Занималась мамиными делами: перед Пасхой ей захотелось новое облачение, и я бегала по церковным лавкам, покупала, везла к ней на примерку, возвращала, снова бегала и снова везла. Легкие черные шелка, тяжелая черная саржа, мнущийся черный хлопок, теплая черная шерсть. Женщина в монашестве – все равно женщина. Она отказывается от подрясника пятьдесят второго размера – «ну уж не такая я толстая!» – и я беру пятидесятого и потихоньку исправляю цифру на «сорок восемь». Бархатная скуфья ей нравится, «и скроена хорошо, а то посмотри, чего мне подарили – пилотка-пилоткой и есть!». Чуть ли не кружится перед зеркалом, запутывается в длинном шлейфе клобука, наступает себе на хвост, как толстая черная кошка, – но опоминается, делает строгое лицо. Украдкой показывает мне схиму, но я пока не могу оценить важность момента, только потом, в очередной лавке, когда упоминаю, что мама теперь еще и схимонахиня, по реакции служки становится понятно, что дело серьезное. «Это же ангельский чин, таких в России по пальцам…» И я вдруг чувствую гордость – мама-то у меня ого-го! У нее никогда не было карьеры, должностей, «положения», поэтому я довольна, что нашлась-таки сфера, где она чего-то добилась. Потому что нет большей радости, чем жить по велению сердца – и делать успехи.

Мы сидим за столом, я пью белое вино, она – газированную воду, я ем королевского окуня, она – вареный картофель, разговариваем о моем племяннике.

– Ему не хватает любви, Катька-то, – (моя сестра, его мама), – все время ругается, замотанная, усталая, как лошадь.

– Ну, Мишка ее еще ничего муж, не то что первый. Мам, мне все-таки до сих пор странно, как она, такая красавица у нас, вышла за того козла…

– Это от неуверенности, любви ей не хватало.

– Я помню, она возвращалась из Москвы, с работы, и все время рассказывала, сколько раз к ней по дороге пристали. Забавно – я эти вещи стараюсь скрывать, а то меня Дима вообще из дома выпускать перестанет, а она хвастала…

– Да я сама такая: папе по сто раз одно и то же рассказываю, как меня дядя Ника в детстве жалел. Мама не любила, а дядя Ника баловал. И вот я ему говорю, а сама думаю – чего я опять повторяю? Все хочу доказать, что меня тоже любили.

И я вдруг понимаю, почему она в Церкви – Иисус обещал каждому столько любви, сколько унесешь.

Что же это такое, Господи, что нам все не хватает любви и мы плодим детей, которым тоже не хватает, и они, в свою очередь… Нужно уже как-то остановиться и перестать рожать – или научиться наконец любить.

В одной из лавочек мы с продавцом пытаемся на глазок определить размер одежд. Я с мамой одного роста, и мне на плечи накидывают рясу, черные складки скрывают серое пальто с острым воротником, и становится жутко, как в кошмарном сне. Нет, нет, нет… Мне всего достаточно.

В субботу я проспала сошествие огня, что неудивительно – и сама я аутсайдер, и переживания аутсайдеров меня волнуют больше, чем истории их последующих побед. Четверг кажется мне самым важным днем последней недели Великого Поста, точнее, вечер и ночь с четверга на пятницу. Голгофские страдания явились следствием (точно так же, как смерть – всего лишь естественный результат, а самый-то страх, когда узнаешь о неизлечимой болезни здорового прежде тела), ну а Воскрешение вообще вопрос веры. Но та ночь, когда Вечеря, когда молитва в саду, и странный сон учеников, и отречение Петра, – это в Евангелие для меня главное. Одинокая ночь тоски и выбора, и дело даже не в том, что тот выбор определил следующие две тысячи лет, а просто… просто была тяжелая ночь для одного человека. И, сколько себя помню, всегда не сплю в это время (а маленькая была – думала, как пионер: я бы на месте учеников не заснула!), и в следующие дни график жизни сбивается.